Лето перевалило на вторую половину. Жара потихоньку спадала, и на пыльных улицах сибирской деревни Поленово  становилось оживлённее. Тра́вы в этом году были высокие, густые, и потому с сенокосом управились быстро.  До уборки урожая  образовалась небольшая передышка.  Многие бабы с ребятишками не по разу в день уходили в лес – кто за груздями,  кто за ягодами. Мужики с утра отчаливали на лодках от берега с неводами, уплывали на ста́рицы и озера ловить рыбу: в это время её заготавливали, в основном, на засолку. А ближе к вечеру норовили  хоть с часок посидеть возле изб на лавочках, подымить табачком да обсудить дела житейские. Стоило только одному выйти за ворота дома и раскурить самокрутку, как  на дымок подходили еще двое-трое, по тому поводу, что “с чужого-то табачка и цигарка потолще”.  Лавочки  были  у каждого палисадника. Даже возле какой-нибудь самой захудалой покосившейся на все углы не избы, а избушки, даже у самого, что ни на есть ленивого хозяина, к палисаднику была приколочена какая-нибудь скамейка. Без нее нельзя в деревне. Без лавочки дом кажется не жилым, пустым.

Большая часть деревенских изб строилась ещё в те времена, когда купцы, охотники, староверы и разный работный люд, укреплялись корнями в сибирских глухоманях. Строили не по линейке, без всяких генпроектов, а как удобнее, как кому заблагорассудится, “на глазок” вымеряя границы дворов. От этого нестандарта веяло  теплом уюта, вековой оседлостью, чем-то родным и домашним.  

В тот вечер на улице, начинавшейся от совхозных амбаров и тянувшейся по краю деревни до взвоза реки,  возле дома тракториста собрались посидеть-покалякать трое  мужиков. Сам тракторист –  сорокалетний  рыжеволосый мужичок с детскими конопушками на худощавом лице по имени Паша-Саша, которое он получил еще при рождении от разногласия родителей, и два его соседа: Алексей, или проще, Лешка, освободившийся из колонии, где он отбывал срок за избиение сотрудника рыбнадзора, и Степан, недавно переехавший из соседней деревни в купленный им дом неподалёку.

–Ты свежую картошку-то не пробовал копать? – повернувшись вполоборота  к Степану и одновременно скребя пятерней колено под штаниной цвета солидола, спросил тракторист, смакуя самосад.

– Да пробовал… мелковата ещё. – тот нехотя ответил,  прижав затылок к теплой стене дома, и щурясь от лучей закатного солнышка. Он не курил, но ему нравился запах табака.

– А ты чо там у себя на ограде колотишься?– допытывался у него Паша-Саша.

– Да горбыля нынче выписал в конторе… надо забор поставить со стороны огорода, чтоб собаки не бегали…

 – На рыбалку-то не ездил?..

– Да нет… некогда. – Степан отвечал сразу, как бы зная заранее, о чем спросят.

Паша-Саша испытующе посматривал на Лёшку, ожидая, что и он что-нибудь скажет, но тот сидел возле лавочки, на березовой чурке, курил, и в разговор не встревал, а просто слушал, не убирая с лица слегка надменную не то улыбку, не то усмешку.

– Глядите!.. Игнатьич с рыбалки идет, прет, как танк. Наверно, опять “два мешка карасей наловил, да один на озере забыл…” – желая обратить внимание больше на себя, чем на идущего Игнатича, скороговоркой выпалил Паша-Саша.

Леонид Игнатьевич Осинников, человек пенсионного возраста, но еще  крепкого телосложения с красивым мужественным лицом, быстро подходил к воротам своего дома, что стоял напротив. Одет он был в тонкую брезентовую куртку и болотные сапоги. На спине покачивался солдатский вещмешок, наполненный до половины. Он был один из тех немногих, у кого не было прозвища. Те, кто чуть помоложе, одногодки и те, кто старше, обращались к нему всегда по имени отчеству, или просто по отчеству. Ходил он всегда быстро, чуть наклонив вперед своё сильное тело, почти не утратившее мужицкой крепости, не подчинившееся ни возрасту, ни многолетней тяжелой работе.  Привычка так ходить осталась еще с войны, когда он был разведчиком. В деревне его уважали за то, что мужик он был хозяйственный, “справный” и не жадный. Но самое главное его достоинство было в умении подшутить над кем-нибудь так, что потом вся деревня не один год с улыбкой вспоминала об этом случае.

– Игнатич, не беги,  посиди с нами, соври чо-нибудь!.. – крикнул механизатор, хитро улыбаясь, поворачивая свою конопушечную голову то к соседям, то на дорогу.

Игнатич глянул быстро в их сторону, но тут же отвернулся:  мол, тороплюсь, не до вас… На лице его была таинственную озабоченность, какая бывает у завскладом или страхового агента.   

– Некогда, некогда, мужики… в магазин  “Север” привезли… – быстро ответил бывший разведчик и, не сбавляя ходу, скрылся за высокими воротами своего двора. Ошарашенные новостью, мужики переглянулись между собой и, встав с лавочки, как по команде, двинулись мелкой трусцой с ускорением к своим домам.

В магазине обеденный перерыв был с двух до четырех, а стрелки на часах фирмы “Ракета”, болтавшиеся на руке тракториста на кожаном ремешке мазутного цвета, показывали, что продавщица, Елена Петровна, откроет через десять минут. Слух о том, что привезли папиросы, которые в последний раз привозили только к новогоднему празднику, быстро пролетел по всему селу. Из прилегающих к сельмагу улиц и  переулков к магазинному крыльцу, мусоля в карманах шаровар рубли и трешки, подходили по одному, по двое-трое, яростные любители “второго хлеба”. Продавщица, женщина высокая, стройная и никогда не унывающая, показалась на другой стороне дороги  у калитки “сельпо”, шла с обеда.

– Вон, мужики, Петровна кандыбает, щас откроет – сообщил кто-то из собравшихся.

– Мужики, ну вы,  как на демонстрацию собрались?!.. – подходя к магазину, громко, то ли спросила, то ли объявила продавщица,  доставая ключи из кармана. Ей было уже за тридцать, и она умела запросто общаться со всеми, как с ровесниками, и очень ценила в себе это свойство характера. Открывая контрольный замок, слыша за спиной разговоры, Лена мгновенно сообразила,  в чем тут дело. Войдя в магазин, быстро накинула в подсобке поверх синего платья белый халат и встала за прилавок. Покупатели первым делом уперлись взглядами в полку, где обычно стояли папиросы, но там было пусто. Первого, стоявшего в очереди, звали в деревне Толя-очкарик. Он, как и все, доверяясь слухам больше чем своим глазам, с заискивающей улыбкой тянул трехрублевку продавщице:

– Петровна… мне “Севера”… на все.

–Да нету папирос-то… вы чо, мужики…табачной продукции и на базе нет.

– Как нет?.. Ты, Лена Петровна, дефициту под прилавок не прячь, давай выкладывай… знаем, что привезли! – завозмущались почти все, кто стоял в очереди.

– А кто вам сказал, что привезли? Сёдня  машина из “райпо” была утром, и никаких “северов” не привезла, потому что нету. Заместо табаку лучше бы продуктов купили… вон мармелад какой хороший, свежий…– напористым тоном, она предагала выгодный для неё вариант, но он был отвергнут.

Первыми из магазина стали бочком выходить виновники табачной информации, за ними и все остальные.  Останавливались на ступеньках крыльца, посылая не совсем литературные слова в адрес первоисточника слухов:

– Ну, Игнатич, ну, баламут… обмишурил нас, как чебаков на кукан подцепил… – слышался голос с хрипотцой из-за спины Толи-очкарика, – ну, погодь, устроим мы тебе… устроим… – и дальше шел неудобоосознаваемый мужицкий диалект в разных вариациях, о которого побелка на штакетинах магазинного палисадника начинала желтеть от стыда.

Приняв тактическое решение, несанкционированный сход потихоньку стал расходиться по своим домам, то ругаясь, то подсмеиваясь друг над другом.

А бывший разведчик сидел в избе за столом с узорчатой клеёнкой, пил из большой фарфоровой чашки  чай вприкуску с оладьями и поглядывал в окно, из которого был виден весь деревенский перекресток и часть улицы. Из кухни за перегородкой послышался голос супруги – пышнотелой, добродушной женщины, которая допекала оладьи на углях, краснеющих на шестке русской печи:

– Игна-атьи-ич, а ты не знашь, зачем это  мужики в сторону магазина побежали?

Супруга часто обращалась к мужу по отчеству, а особенно тогда, когда имела в себе доброе расположение духа, а оно было в ней почти всегда. Потому и жили они, как говорится: душа в душу.

Леонид, растягивая удовольствие, глотнул, смакуя, очередную порцию чая и ответил, повернув голову в сторону кухни:

 – Да почём мне знать-то, Надюша… может, они ГТО сдают.

Надя не видела через перегородку, как он улыбается, но поняла в словах и в нотках его голоса, что  шутит. 

– Ты вечером отнеси Зинке пару щурагаек да карася, а то Паша-Саша у неё, сама знаешь, какой рыбак, – добродушно добавил муж, уже не ради шутки.

Он снова повернулся к объекту своего наблюдения и увидел, как идут обратно домой мимо палисадника два его соседа, изредка поглядывая на окно, и негромко разговаривая между собой. “Чо-то они затевают… знать бы…” – подумал он, но голосов с улицы не было слышно, да и от пышных оладушек хотелось прилечь вздремнуть на часок. Но надо идти в амбар, поискать пару старых сетей, перебрать их, починить, чтобы завтра поменять уже порядком затянутые тиной на озере. Домашние заботы, дела в деревенском хозяйстве, которые начинаются еще до зари, замедляют ощущение хода времени; они наслаиваются друг на друга, сглаживают память, чувства, переживания,  создают некое спокойствие в душе, если душа эта не изломана, не озлоблена, как у нашего героя, Игнатича. Перебирая сети до темноты, он изредка улыбался “про себя”, вспоминая, как он ловко подцепил мужиков не ради злой шутки, а… надо же хоть как-то разнообразить  существование своё и земляков. Но со временем забылось и это, забылось… до поры.

Почти весь сентябрь, не переставая, моросил дождь. Дороги раскисли настолько, что даже тяжелые самосвалы, груженные зерном, с трудом преодолевали  глубокие лужи. Но ближе к концу месяца небо высветлилось, как бы извиняясь за свою слезливость, и установились теплые, погожие дни. Подсыхали лужи. Измоченные дождями деревянные избы потрескивали  на солнышке, светлели и выглядели новее, чем были до непогоды.  

Игнатич сидел на крылечке дома, заряжал патроны, загодя готовясь на тетеревиную охоту по первому морозу, когда вдруг звякнул притвор калитки и в растворенный проем, вбежала, запыхавшаяся от бега, девчушка, Надька

– Дядя Лёня, дядя Лёня!.. там… там твоё сено горит!..

Сначала оторопев на долю секунды, потом ругнувшись, Игнатич быстро встал со ступенек и кинулся одевать сапоги, стоявшие тут же, возле крыльца. Прикрыв на ходу дощечкой ящичек с патронами, и схватив двулопастное весло, стоявшее у стены амбара, выбежал со двора, но почти сразу перешел на быстрый шаг, – стог, если горит, то уже не потушишь. Дойдя до берега реки, увидел на другой стороне, над верхушками прибрежного леса, полосу серого дыма. Тушить было уже, конечно, нечего, но Игнатич, всё-таки, с ходу столкнул свою “ласточку” на воду и поплыл через реку, надеясь хотя бы по следам найти того, кто поджег. Легкая на ходу лодочка-двухместка,  которую он сам смастерил из еловых досок для рыбалки, шла уверенно,  не смотря на сильное течение тёмной осенней воды. Причалив к берегу, он заметил вдалеке, ниже по течению, двоих отплывающих на лодке от устья речки Чембоирки: наверно, охотники – подумал Игнатич, поднимаясь по утоптанной дороге на крутой берег. Он прошел по дороге через прибрежный тал, потом еще сотню шагов по луговине и, пройдя через ручей по жердям,  поднявшись на пригорок, он увидел, что стога его стоят целые и невредимые, а дым валит от большого костра, разожженного на полянке возле кустов. На горящие сухие палки была набросана сырая осока, она и дымила так сильно. Сразу всё стало понятно, тут и гадать не надо: подшутили мужички, отомстили за “Север”. Он сразу вспомнил тех двоих, плывших на лодке. “Наверно, они тут постарались… только кто? – не распознал издалка, – вот и следы от cапог… хитро придумали…”  – Игнатич достал из внутреннего кармана армейского френча папиросу и спички,  прикурил. Он стоял, дымя “cевериной” – папиросами его снабжал сын, живущий в городе, – и улыбался “про себя”,  он не умел злиться и уважал смекалистых мужиков. Но в голове его уже зарождался новый стратегический план…

Первый снег выпал за неделю до Покрова, но сразу растаял; земля еще не промерзла, еще хотелось ей немного понежиться под лучами солнышка, прежде чем улечься в снежной берлоге на долгую зиму. Но мороз с каждым утром прижимал все сильнее и сильнее. В одно такое утро ледяным зеркалом покрылась река, ушла до весны в затвор  от ветров и холодов. Через пару дней лед окреп уже настолько, что выдерживал не только детей, но и любого взрослого человека.

На реке – то тут, то там, – стали появляться торчащие во льду жерди-тычки; к ним подо льдом крепились сети. В это время хорошо ловились язь и  нельма. Ловили, правда, не долго,  с неделю, не больше, а потом начинались рейды рыбинспекции. У некоторых местных рыбаков были «свои уши» в инспекции, и они успевали снять свои снасти загодя, да и других предупредить, хотя не всегда и не всех. Уезжали “рыбнадзоры”, и сети опять ставились в свои продолбленные пешнями лунки; это продолжалось до самого “загара”, пока рыба не переставала ловиться. Рыбой деревня жила круглый год. Лишнего не брали, не хапужничали, только для себя. Потому запасы реки Тавды, и впадающих в неё речек, и стариц не иссякали до самой «перестройки». 

Каждую ночь  с неба подсыпало понемногу снежку, и уже не осталось темных пятен на дорогах, на лугах, на огородах… У Игнатича сети на реке сняли инспекторы. Он подходил к ним, просил вернуть, потому, как пенсионер он и ветеран войны – не вернули, сказали: иди за реку на озёра, там лови, а тут не суйся, – запрещено! Будешь ещё просить – оштрафуем, мало не покажется.  Немного погоревав о снастях – одна сеть была совсем новая, сам вязал, – он сложил на санки пешню, сак, фитили и пошел на другой день раненько по утру на озеро с названием Переле́вное. Хотьбы до места было с получаса. Хотя на улов особо-то не надеялся. Карась в это время залегает в тину так, что ничем его не возьмешь, но… кто его знает, карася-то… год на год не приходится. На озере продолбил пешней во льду две майны, поставил фитили. Работал почти до сумерек.  Возвращался домой уже ближе к вечеру налегке, – всю рыбацкую амуницию оставил под валежиной у озера, чтоб зря не таскать. На пригорок,  на краю которого дровенником к реке стоял дом Антипы Столбового, Игнатьич поднимался, часто поглядывая вперед. Поглядывал он по той причине, что на “пятачке”, напротив дома, стояли и громко ругались местные заядлые рыбаки – Иван Шагов и Коля Иглин, – ругали рыбинспекторов, хотя сами на Тавде не промышляли, больше по озерам. Дойдя до них, остановился, сняв стежоные рукавицы, поздоровался.

– Здорово, Игнатьич! Ты откуда кандыбаешь? - первым начал разговор Иван, пытающим взглядом посматривая на обледеневшие обшлага игнатьичева полушубка.

– Да на Перелевном ловушки поставил; может чо и попадет… На реке-то всё, отловился, последние добрые сети забрали, – как бы нехотя ответил бывший разведчик, прищуривая глаза по привычке.

– Да не ври-и… у тебя в амбаре-то ещё, наверно, штук десять провязов лежит... – но, не дождавшись ответа, Иван быстро переметнулся на деревенские новости:

 – А  слышь, чо говорят:  на Смирновском-то повороте рыбнадзоры не шерстили ноне, а знашь почо?..

Но Игнатьич не стал его слушать, мельком глянул, как бы сбоку, на Колю Иглина, стоявшего чуть в сторонке, и двинулся по улице в сторону дома. Уже на ходу отвечая, что знает… что это все знают и, мол, нечего об этом и толковать.

Через день, ближе к обеду, на “пятачке”, как на посту, мужиков было уже четверо. Они стояли, разговаривая между собой, кого-то ждали и дождались: на другом берегу реки появился человек, спускался с противоположного берега реки. Чем ближе он приближался, тем разговоры становились оживленнее. А человек этот был Игнатьич; он уже пересёк половину ледяной пространства реки, часто поправляя лямку, соединяющую его с рыболовными санками. К санкам был привязан кусками алюминиевой проволоки большой мешок.

– Ты глянь-ка, глянь… не пустой идет… тащит чо-то… – толкая локтем в бок рядом стоящего Колю Иглина, возбужденно говорил Иван Шагов. Ему поддакивал Серега Рокин:

– Не зря, видать, Игнатьич таскался в такую даль, однако, не зря… есть карась на Перелевном…

Когда наш герой, Игнатьич, поднимался на гору, – на “пятачке” уже никого не было. Он спокойно, не торопясь дотащил свой воз – большой, местами обледеневший, мешок на санках, – до своего двора и, уставший, пошел в избу  пить чай.

А в это время по направлению к реке из улочек и переулков уже выходили деревенские рыбаки: кто-то катил санки с рыбацкой поклажей, кто-то топал с пешней на плече и к ней привязанными фитилями, спеша быстрее всех занять место поуловистее. Все ринулись на озеро за карасём. Само озеро было саженей двести в длину, да в ширину саженей семьдесят;  оно тянулось по низкой болотистой кромке небольшой возвышенности с реденьким лесом. Обливаясь потом, мужики долбили пешнями лёд, вычищали саками ото льда  образовавшиеся  окна темной воды, и ставили снасти до позднего вечера. На озере почти не осталось пустого места. Везде вдоль берега были продолблены майны и торчали тычки.  

Зимой снасти не проверяют каждый день; рыба в холодной воде дольше сохраняется в живом виде и потому пошли через день. Снова долбили лед, но теперь уже степенно, с перекурами, предвосхищая будущий улов. Немного покачав в разные стороны осиновые тычки, стали вытаскивать на лед, привязанные к ним, ячеистые бочонки-фитили, вязанные из капроновой нитки и посаженные на кольца из краснотала или алюминия. Но лица у мужиков, раскрасневшие от работы, становились всё мрачнее и мрачнее; настроение у всех начало кренить в сторону минуса, когда обнаружили, что все ловушки были пустыми. Только у Сереги Рокина два мелких щурёнка застряли в ячеях, да один небольшой карасик каким-то чудом залез в ловушку Мишки Малого. Из всех, один только Мишка, никогда неунывающий парень, не доросший ещё до тридцатилетнего возраста, всё время смеялся, подшучивая над собой и заодно над всеми:

– Хорошо поробили, а, мужики! Кто за пол-литрой побежит?.. Такое дело обмыть надо…

А мужики, поняв, что обмишурились, опять поддались на хитрую провокацию и, боясь даже самим себе признаться в своей глупой доверчивости, усердно посылали в адрес Игнатьича  чрез эфирное пространство очень много всяких разных “ласковых”слов, – все их не запомнишь, да и не стоит запоминать, особенно маленьким детям. У прибрежных кустов и березок долго дрожали веточки от выплескиваемых в эфир  мужицких архи-эмоций. Но с Мишкиной идеей о пол-литре все были единогласны. Это предложение становилось всё важнее и главенствующее.  А когда здоровенный амбал, Гришка, сказал, что достанет из подполья пять соленых стерлядок на закуску, то ещё быстрее засобирались мужики в обратную дорогу. Дорога была уже изрядно укатана санками, и по ней идти, – было одно удовольствие.

...Давно уже растаял лед –  тот, что Игнатьич вывалил из мешка в сугроб за воротами своей ограды. Растаял, и тонким звенящим ручейком скатился по канавке вдоль дороги, мимо кладбища, по пологому спуску с горы в озерко на поскотине.  На горе, на деревенском погосте, подросли деревья и каждый год появляется всё больше и больше новых могил. Но, как и прежде, тихо так, что даже воздух, пропитанный запахом трав и черемух, кажется осязаемым. А при каждом лёгком ветерке начинают панихидно трепетать листочки берез и тополей. Одна могила выделяется из всех своим памятником, изготовленным в виде небольшой стеллы-монумента.

С выцветшей фотографии смотрит, слегка прищурив глаза, ветеран войны, Леонид Осинников. И, может быть, в этот момент в какой-нибудь избе, кто-нибудь с улыбкой невольно вспомнит: “некогда, некогда, мужики…”

И незаметно улыбнется где-то там, в неизвестном пространстве, как и на этой  фотографии бывший разведчик, Игнатьич.

ПОЧЕМУ РУССКАЯ ИЗБА НАЗЫВАЕТСЯ ИЗБОЙ
Очерк

Многие слова нам знакомы с самого раннего детства, и мы настолько к ним привыкли, что бывает, и вовсе не задумываемся о их значении.

Однажды я спросил себя: почему русская крестьянская изба называется именно избой, а не как иначе. И пришли в мою  голову такие любопытные рассуждения. В древности простой народ, большей частью безграмотный или малограмотный, не имел возможности изучать Священное Писание непосредственно по книгам, не каждый мог себе позволить иметь Евангелие в своём доме. Но имея прекрасную память (не загрязнённую бурным потоком не нужной информации, как в современной жизни), слыша в Церквях Евангельские чтения, дабы сохранить и утвердить их в своем сознании, и в сердце, переносил их в свой повседневный быт. Этот  опыт был перенят, вероятнее всего от древних монахов-аскетов.

Давайте посмотрим на крестьянское подворье. Во двор (ограду) можно войти (или въехать на лошади) только через ворота. Слово ворота – вращать, воротиться, ворочать, вернуть. Через них – ворота – можно воротиться, вернуться с улицы (улица – улика, уличение). Вспомним притчу о блудном сыне: сын, уличенный совестью, воротился в отчий дом. Идем дальше и заходим в сени, и сразу вспоминаем: «люди, седящие в сени смертней». Блудный сын, он уже близок ко встрече с отцом, но всё ещё ощущает себя идущим во мраке (сени, обычно, строились без окон, темными), он ещё не услышал слов прощения. И вот входит в избу – избавление, избавить, избавиться. Заметим, что двери в крестьянских избах были очень низкие, а пороги высокие. Входящий человек должен был низко склониться, переступая порог. И так, через поклонение отчему дому, отцу – он получает избавление от грехов и с уже очищенной душой входит в горницу – горнее место (Сионская горница – где Иисус Христос совершил Тайную вечерю со своими учениками-апостолами). Но в горницу невозможно было пройти мимо кухни. Кухня – отдельное место в избе, которое, как в древности, так и доныне ещё некоторые старые люди называют куть (от «кутья»). Что такое кутья и ради чего приготавливается  – все знают и нет надобности пояснять. В горнице же, в самом почетном углу стояли образа́, стояли, обычно, высоко, почти у самого потолка. По-толок – исходные глаголы: толочь, толкать, которые в древности имели ещё значение – просить, спрашивать, говорить. «Толците и вам отверзется» – говорил Спаситель ученикам своим; то есть, просите усердно и перед вами откроется тот коридор, то пространство, которое связывает земного человека с неземным миром, Царством небесным.

И ещё один вопрос: откуда в русских семьях появился обычай снимать обувь при входе в избу? А давайте вспомним, что сказал Господь Моисею, когда тот хотел приблизиться к неопалимой купине: «изуй сапоги от ног твоих: место бо, на нем же ты стоиши, земля свята есть». Для русского человека жилище его было евангельски осознаваемо малой церковью, освящено Светом Истины, молитвой, покаянием. Ныне же это все забыто, или почти забыто. Названия остались, но суть утрачена. Хотя. Впрочем, кто нам мешает возродить древние народные традиции? Да никто. Научно-технический прогресс – инвалидная коляска для всего человечества, – действительно стоит некоей преградой, но, однако ж, если научиться молитвенно смотреть на весь видимый современный мир взглядом наших благочестивых предков, обо́живая все свои дела, мысли, желания (богоугодные), то наша жизнь не станет хуже, а напротив будет чище, светлее, праведнее. И в наших избах всегда будет жить ощутимо та радость, которая называется Благодатью.

Абрамов Сергей Владимирович родился в д.Бугинка, Ярковского р-на,Тюменской обл., 06.10.1960г. После окончания школы в 1978г., поступил вТроицкое Авиационно-техническое училище Гражданской авиации, по окончании училища в 1981г., работал авиатехником в аэропорту Рощино г.Тюмени, С 1983 по 2006г. работал в подразделениях Сургутгазпрома слесарем, машинистом технологических компрессоров, и по другим специальностям. С 2007г. по 2012г. работал в разных частных предприятиях. Образование средне-техническое. В настоящее время на пенсии; место регистрации: п. Барсово, Сургутского р-на, проживаю в г.Уфа. Член Союза писателей России (апрель, 2014г.)