Юрий АСМОЛОВ (Курск)
ОТ КОРНЕЙ
 Я полюбил его задолго до личной встречи: я читал его книги. К тому же – я становился самым внимательным слушателем, когда друзья-писатели начинали беседы и, ударившись в воспоминания, говорили о наших предшественниках, которых мне или не пришлось застать на этом свете или повезло увидеть, но лишь мельком. О Корнееве всегда говорили не просто по-доброму, но и с большой любовью. Для многих он был не только Поэтом, но и наставником, учителем и даже – «отцом родным». Я завидовал им. Я слушал и перед моими глазами вырастал образ Поэта, которого я и читал, и почитал, автора поэм: «Лекарь Даль», «Тридцатые – скоростные», Реквием по человеку», «Мать»:
Уже, наверно, целых две недели
Лежала в полированном ларце
Бумажка, от которой почернели
У матери морщины на лице.
Слушал – и видел автора стихотворений, которые помнились: «Утоление», «Выморозки», «Солдатский талисман», «Курская земля», «Очи Назыма», «Долг», (это стихотворение, после тонкой огранки, стало называться «Посол»)
Нет у него на промах права:
Здесь быть доверено ему
Не человеком, а державой,
Не просто это - одному.
Лишён он права на ошибки.
Он должен,
выверив сперва,
Свои отмеривать улыбки,
Свои отвешивать слова…
Вот это стихи! Читаешь и видишь: судьба поэта и судьба страны связаны неразрывно; читаешь и понимаешь – это настоящее, это – исходит от корней русской поэзии, а не какой-то там, выращенный в парниках или лабораториях, привитый к её стволу, но плохо принявшийся, гибрид.
Ночами, когда сна, как счастья нет,
Когда простор за окнами безлунен,
Смотрю, как занимается рассвет
На рубеже меж маем и июнем.
Как зеленеют в свете фонаря,
Блестя, и чуть подрагивая, листья,
И затмевает этот свет заря
Своим большим багряно-золотистым.
Уже боится отцветать сирень,
И держат холмики цветов каштаны,
Но странно веет холодом нежданным
В свои права вступивший новый день.
И лепестки срывает ветер с веток,
Разбрасывая их по сторонам.
Как будто и само начало лета
Уже на зиму намекает нам.
Стихи, настоящие стихи – это богатство, неподдающееся тлению. Поэт дарит золото слов, а этого золота не становится меньше. Наоборот: оно делится, приумножаясь. Это золото, которое не озлобит сердце, которого хватит на всех. Настоящие стихи – это богатство истинное, его нельзя растратить. Недаром самым избранным, избранным народами и временем, творцам-гениям как бы передаются во владения целые страны. Ведь говорим же мы: страна Пушкина, страна Гёте, страна Шекспира…Хотя, конечно, мы не слепцы, и видим, что сегодня и настоящие стихи, этот клад, пробуют опять упрятать, закопать – закопать умалчиванием, не печатанием высокой литературы, пытаются утопить в разлившейся речке литературного низкопробного ширпотреба, который грозит превратиться в потоп – во всемирный потоп.
Сегодня властители помешались на получении чистой прибыли, которая зачастую лишь называется чистой, на деле же чаще – кровавомутная. Так вот: они, естественно через посредников, допущенных к трибунам разного рода, настойчиво начали спрашивать честной народ: «А нужна ли поэзия?.. А зачем она?.. Какая выгода от поэта?..». Похоже, они – властители – согласны с выводом совсем уж древних мудрецов, которые долго искали ответ на вопрос: «Что такое человек?», и, наконец-то – вроде бы нашли: «Человек – это двуногое существо». А, посмотрев вокруг и увидев курицу, подумали немного и уточнили: «Двуногое, без перьев». Так вот, если человек только это, то такому существу поэзия, конечно, не нужна. А Человеку – сыну Божьему, сыну Природы, который появился на свет не любоваться собой, не губить красоту, а создавать её, такому Человеку – необходима. Он понимает, что обуздать в его сердце звериное начало способно лишь настоящее искусство, настоящая поэзия. Он понимает: без них начнётся стремительный путь назад – к одичанию, а значит, – к погибели. Ведь на вооружении у «двуногого без перьев» теперь не только палка и камень… Да, человек – единственное существо на земле, которое чуть ли не с рождения знает о том, что умрёт и ему нельзя внушать взрывоопасные мысли, например, что: «после нас хоть потоп», потому что сегодня он может легко этот потоп устроить. А мудрые и добрые стихи делают людей красивей, добрей и мудрей, способными и желающими этот мир облагородить и передать следующим поколениям в целости и сохранности.
Только вот – кого же сегодня нам предлагают слушать?.. А тех, кто уже давно околачивается у трона, подзуживая и подначивая. А не лучше ли послушать Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Фета, Блока, Есенина, Корнилова, Васильева, Смелякова, Твардовского, Рубцова… А давайте послушаем Корнеева, его «Дядю Гиляя», его «Правду о топоре», «Онисима», «Казаков», «Точильщика»… Или:
… Я слышу шелест листьев где-то
И просьбу перепела: «пить».
И ничего страшнее нету,
Как не желать и не любить.
Послушайте:
Месяц тонет лодчонкой утлой.
Покачнулся, нырнул и – нет.
Краснобокое раннее утро,
Наливается как ранет.
Вот оно под большой шатёр
Милым звоном меня позвало.
Рад я, рад ему,
как шахтёр,
К солнцу поднятый из завала.
Читаешь – и понимаешь: нет ничего удивительного в том, что стихи Корнеева не забыты. Не забыты, потому что их забыть нельзя. Вот концовка стихотворения о дереве, судьба которого очень схожа с неяркими, сухими, бедными судьбами многих людей.
…В очаге не сгорело,
Никого не согрело.
А вот строки другого стихотворения – о глине. Но разве только о ней? Разве оно не о музыке, не о поэзии?..
Вот глина.
В ней,
ещё кромешной,
Найди лица живой овал.
Какой законченный насмешник
Её податливой назвал?
«Живой овал» – это сочетание напомнило мне стихотворение «Овал». Здесь Корнеев вступает в негромкий спор с громким поэтом, который «с детства не любил овал», который упрямо «угол рисовал»:
…И разве люди за столами
Не повторяли мне стократ,
Что весь я слишком угловат,
Что путь мой дыбится углами.
Но, угловатый,
я углам
На слом округлость не отдам.
Я в детстве полюбил овал
Не на уроках математики:
Я лик овальный рисовал,
Я ликовал пред ликом матери…
Это не просто спор: это – разное отношение к жизни.
А вот стихотворение «Вокзалы». Оттолкнувшись от строк Пастернака: «Вокзалы – несгораемый ящик / Разлук моих, встреч и разлук», Корнеев, на основе своей судьбы, пишет:
… Надрывы сирены хрипящей,
Метанья беспомощных рук.
Горит
несгораемый ящик
Разлук моих, встреч и разлук.
Широкое рушится зданье,
Обломки багрово черны.
Прощанья и ожиданья
Под балками погребены…
У каждого поэта своя судьба, своё зрение и прозрение. Поэтому в одно и тоже время разные поэты пишут такие разные стихи – разные стихи на одну тему…Но в этом же стихотворение чувствуется радость Корнеева за нашего огромного поэта, который в конце концов, полетав в заоблачных высях поэзии, всё же опустился на грешную землю её. Читаем последнюю строфу:
Что ж, видно, он не был пророком,
Но в зареве бед и побед
Прорвал он свой шёлковый кокон,
Высокий и трудный поэт.
…Николая Юрьевича Корнеева сегодня нет. Но я застал его на этом свете. Мы познакомились за год или за два до его восьмидесятилетия. Он сильно болел и я на своём «Москвиче» частенько возил его – то в больницу, то из больницы. Вижу, как сейчас: из подъезда многоэтажного дома выходят два поэта – Николай Юрьевич и его сын Вадим. Я иду им навстречу. Здороваемся и уже втроём неспешно идём к машине…
Однажды, по пути в «обкомовскую» больницу, мы, выехав на улицу Дзержинского, угодили в пробку, и вдруг Николай Юрьевич попросил меня прочесть стихи («чтоб не терять время даром»). Я прочёл:
Нет ни проезда, ни объезда,
Куда ни кинь – повсюду клин:
В наш город маленький уездный
Большой столичный прибыл чин.
Видать, и этот троном бредит,
Видать, его не мучит стыд,
Что вот один он только едет,
А всё – буксует и стоит.
- Только что сочинил?
- Да нет. Это в другой, в серьёзной пробке, когда к нам один из кандидатов прилетал. По его милости я проторчал в пробке больше часа, чуть двигатель не перегрел и всюду опоздал. Но зато, вот – стихотворение родилось…( Это было как раз в то время, когда Ельцин притворился совсем дряхлым, готовым уйти, и, похахакивая в руку, поглядывал со стороны на телодвижения своего легковерного ближнего окружения)…
Николай Юрьевич отметил удачную концовку стихотворения, но всё же больше похвалил меня за прозу: за историю написания стихотворения и за именно такое понимание происходящего. Его слова много значили. И не только для меня. Куда бы я ни приехал, (а по роду своей профессии пришлось побывать во многих городах) везде меня расспрашивали о нём. Писатели его знали, очень высоко ценили и чувствовалось, что они завидовали нам, курянам, живущим рядом с таким мастером. А уж сам Николай Юрьевич знал и помнил очень и очень многих. Иногда я заходил к нему домой, и он мне читал стихи поэтов, о которых я и слыхом не слыхивал. Поблагодарив за приветы, которые я привозил ему из других городов, он любил пораспрашивать: как они там? что они? Однажды в Белгороде Владимир Молчанов, волнуясь, подписал ему только что вышедшую книгу своих стихотворений.
- Передай! Обязательно...
Книгу я, конечно, передал. В этот же вечер. А дня через три-четыре опять зашёл проведать Николая Юрьевича. Он взял с книжного стола сборник Молчанова и, листая его, долго и увлечённо говорил о стихах, цитировал какие-то строки, делал исторические и лирические отступления. О, как же я был благодарен ему: ведь я большой любитель послушать мудрых людей. И удивлял он меня всё больше и больше: больной, слабо видящий, Поэт не только уже прочёл довольно объёмную книгу своего младшего собрата, но – с карандашом, отметив какие-то погрешности и находки (помнится – больше хвалил). А стихотворение «Землякам» Николай Юрьевич прочёл, чуть ли не наизусть.
Где ж ты, времечко наше хмельное?
Сколько минуло зим, сколько лет?!
Как в село приезжаю родное –
Первым делом иду я в буфет.
Рук пожатие здесь со значеньем,
Аж до хруста корявых костей.
Как собрание всех сочинений,
Здесь собрание всех новостей…
(Потом я рассказал об этом Молчанову и увидел как он, счастливый, расцвёл. Я его понимал: добрые слова ему сказал не кто-то, а Поэт! Поэт высокого полёта)…
А уж всё то, что выходило из-под пера курян, он, обладающий редкой памятью, знал – это без всякого сомнения.
В 95 году 21 октября он подарил мне свою книгу «Стихотворения и поэмы» с такой надписью: «Юрию Асмолову – в ожидании ответного подарка, с пожеланием настоящих успехов – на добрую память». Пользуясь таким пожеланием, я, конечно, после выхода моей книги, поспешил к нему – с «ответным подарком»… А его книга стоит у меня в первом ряду книжного шкафа. Она как бы смотрит на меня. А когда не поддаётся строка и хочется всё оставить, как получилось, или когда одолевает лень, я слышу укор.
…Стихотворенье требует прополки –
Слов лишних в нём, как на поле пырея,
То тьма в глазах, то искры, как иголки, –
Сбежать бы от работы поскорее.
Но пристально посмотрит с книжной полки
Подаренный мне томик: Н. Корнеев –
И начинаю вновь борьбу с «пыреем», –
Наверно, и помру я на прополке.
Николай Юрьевич появился на свет в августе, и сам он был, – во всяком случае, я увидел его таким, – как августовское солнце: ясным, не обжигающим, совсем не таким, как майское солнце в его стихотворении «Утоление»:
Курский май
по-ташкентски пылал,
Никла рожь,
не кустилась пшеница.
Солнце может убить наповал
Всё, чему повелело родиться.
… Родился в августе и ушёл – в августе:
Не отличался август пылом,
Он сентябрил,
но всё равно
Прощаться с летом грустно было:
А вдруг последнее оно?..
Нежданной стынью ветер веял.
Лесок туманился вдали.
Качались мальвы розовея,
И астры сдержанно цвели.
Прочёл и опять подивился этим ясным, понятным душе, стихам. Как много говорит здесь слово «сдержанно»: и о таланте поэта, и о всегдашней недосказанности русского лета, и ещё о чём-то, о чём трудно сказать словами.
В статье Е.И.Носова «Высота» есть такие слова: «Собираясь писать эту статью, я преднамеренно хотел уйти от цитат…Но, как видите, не удержался и чувствую, как неодолима потребность и дальше приводить его стихи и строфы, ибо ничто – никакой комментарий, никакая интерпретация не способны заменить самого искусства». Неспособны. Поэтому прочтём ещё одно стихотворение – «Январский соловей», - которое призывает нас, без всяких призывов, – и жить, и петь, несмотря ни на какие стужи:
Зимы бесспорное величье.
Земля и небо – всё в снегу.
И вдруг, как в мае, песня птичья,
А чья – понять я не могу.
Не теньканье синиц окрестных
И не сорочья болтовня,
Не пестик дятла, – просто песня –
И для тебя, и для меня.
Она звучит светло и внятно,
Со всех ветвей, со всех сторон,
Как зимний гром, невероятна
И неожиданна, как он.
Сам бор её из сердца вынул
На поздней утренней заре.
Она дороже соловьиной, –
Единственная в январе.
Звенит она в задувах вьюги, –
Весенняя, – в конце концов.
Да это ж клёст поёт подруге
Перед рождением птенцов.
Ножи сверкающие стужа
Оттачивает на ветру.
А он живёт, а он не тужит, –
Всё веселей поёт в бору.
Разве могут такие стихи не остаться. Они с нами. Им жить и после…
Корнеев Николай Юрьевич, уроженец с. Коренское Рыльского у. Курской губ., участник Великой Отечественной войны. Во время Курской битвы – военкор фронтовой газеты «За победу!» 9-го танкового корпуса. После тяжелого ранения вернулся в Курск, работал сотрудником газеты «Курская правда», литературным консультантом Курского книжного издательства. Автор 30 сборников стихов: «Дорога» (1948), «Передний край» (1953), «Так начинается лето» (1956), «Янтарь и гранит» (1960), «Голос связного» (1985), «Избранные стихотворения» (1995) и др. Член Союза писателей СССР (1957). В течение многих лет и.о. уполномоченного Литфонда Союза писателей СССР, избирался членом бюро Курской писательской организации, членом редакционного совета Центрально-Черноземного книжного издательства (Воронеж). Награжден орд. Отечественной войны I ст., «Знак Почета», медалями.
В августе 2015 г. ему исполнилось бы 100 лет.
|
Николай КОРНЕЕВ
(1915-2001) 
ВЕСНА НА БРУСТВЕРЕ
Нас опозданием измучив,
Весна пришла
И наяву
Из камня выжала траву
И высекла огонь из тучи.
И после боя, в тихий час,
Когда орудья отгремели,
Я понимаю, что у нас
С весной одни и те же цели.
Так пусть меня в окопном рву
Весна по-дружески научит
Из камня выжимать траву
И высекать огонь из тучи.
ВОРОН
На суку восседает ворон,
Воронёный, как пистолет.
До солдатского разговора,
Видно, ворону дела нет.
На орудья он смотрит тупо:
Он спокоен теперь, он сыт, –
Много, много солдатских трупов
На несжатых полях лежат…
Может, завтра на этом месте
Оборву я предсмертный стон.
Он, наверно, прожил лет двести
И ещё проживёт лет сто.
Чёрной смерти картавый вестник,
Он столетие напролёт
Проживёт без любви, без песни
И без радости проживёт.
Я, обстрелом к земле пригнутый,
На снегу встречая рассвет,
Не отдам и одной минуты
За вороньих полтысячи лет.
ТРЕТИЙ ЦВЕТ
Солдат качнулся около берёзки,
Упал и руки вытянул – к Днепру,
И новый цвет-
Разбрызганный, но броский –
Ошпарил
Чёрно-белую кору.
… Несу в себе,
Как будто пред собою,
По всем моим дорогам мирных лет
Нагую ту берёзка с поля боя,
На чьей коре алеет
Третий цвет.
* * *
Ты всё роднее и роднее,
Всё больше ты в моей судьбе,
мне всё труднее и труднее
Полправды говорить тебе.
Иль соглашаться молчаливо,
твоей не тронув простоты,
Что я и сильный, и счастливый,
Каким меня считаешь ты.
Не лучше ли, обезоружив
Тебя правдивостью своей,
Открыть, что я слабей и хуже,
Непостоянней и бедней?
Нет! Лучший выход из обмана –
Ломать себя до той черты,
Пока взаправду я не стану
Таким, в какого веришь ты.
ТВОЯ ВИНА
Пьём мы часто не молоко,
Мы заботливостью не блещем.
Нашим женщинам нелегко
И когда ещё будет легче!
Но, вину простив и вино,
Ни одна себя не обманет.
Видно, им с естеством дано
Озарённое пониманье.
Я кругом, виноват, жена,
И раскаянье – поздновато.
У тебя же лишь та вина,
Что ни в чём ты не виновата.
***
Я никогда уже не крикну,
Все срывы мною учтены.
Теперь от шёпота я хрипну,
И глохну я от тишины.
Смотрю с раскаяньем и страхом,
Боясь нарушить эту тишь,
Как гладишь ты мою рубаху
И всё молчишь, молчишь, молчишь.
ВЫМОРОЗКИ
Сок приручённых гроздьев пробуя,
Казаки Дона в старину
Умели крепость дать особую
И виноградному вину.
Они туда не добавляли
Горилки или тютюна.
Они, как беса, изгоняли
Морозом воду из вина.
Мороз не тётка, и, конечно,
Нельзя тут сразу, напролом.
Всё это делалось неспешно,
С прицелом, с выдержкой, с умом.
И выходил такой напиток, –
Душист, заборист, кумачёв,
Что выпьешь – и царёвых пыток
Не убоишься нипочём!
Хранится и молчаньем дразнит
Напиток в погребе, во мгле…
Но если настоящий праздник,
То выморозки – на столе.
Раз виноделу из Шампани
Казак с полкварты уделил.
Гость осушил и всю компанью
Полсуток со смеху морил…
Навек названье это свято,
И правда в нём, и шутка в нём.
Оно на слух холодновато,
Но, если вникнуть, жжёт огнём.
Не воспевал я конский топот,
Полёт клинка, казачью стать,
Но этот винодельный опыт
Никак не мог не перенять.
Стих непросохший на экзамен
Я не поставлю спрохвала.
Пусть потихоньку вымерзает
В далёком ящике стола.
***
Не отличался август пылом,
Он сентябрил,
но всё равно
Прощаться с летом грустно было:
А вдруг последнее оно?..
Нежданной стынью ветер веял.
Лесок туманился вдали.
Качались мальвы розовея,
И астры сдержанно цвели.
М, уменьшаясь поневоле,
Меж туч, не прячущих грозы,
Будила чувства грустной боли
Полоска тёплой бирюзы.
Как будто впрямь полоска эта,
Уже сходящая на нет, –
«Шагреневая кожа» лета,
Окрашенная в вышний цвет. |
СВЯЗНОЙ
Не выпускаю трубку из руки, –
Мой телефон не может замолчать.
Я еле успеваю на звонки
Однополчан погибших отвечать.
- Ну, как ты там?
В тылах или в бою?
Давно ль бывал за Доном? За Десной?
По голосам друзей я узнаю,
И лица их встают передо мной.
- Ты, значит, пишешь?
Почитай, связной!
Не скажешь им, что мне невмоготу
Быть их связным.
И стих недавний свой
Я им читаю, правя налету.
- Ну, что ж, пиши…
А к празднику готов?
Знай, если б можно, мы из-под земли
На улицы любимых городов
Пришли б, приковыляли, приползли…
С полуночи, который час подряд,
В предгорье Дня Победы,
наяву,
Однополчане мёртвые звонят
В тот новый дом, в котором я живу.
***
Я качнулся и замер,
Безутешен и мал.
Я твоими глазами
Вдруг себя увидал.
…Низкорослый мужчина
Неспортивных кровей,
С поперечной морщиной
Меж косматых бровей,
С той скуластостью голой,
Что дана ему в дар
От татаро-монголов,
От монголо-татар.
Невезучий разведчик,
До нелепости прост,
Он с войны лишь увечье,
А не славу принёс.
Он делами своими
Никого не потряс.
Не гремит его имя,
Удивляя Парнас…
Но ведь это ошибка,
Дорогая моя,
Невесёлая сшибка
Разве он – это я?
Я, до срока не выждав,
Отвергая Христа,
Не однажды, а трижды
Воскресал неспроста.
Так ли мал уж я ростом,
Если в новом бою
Настоящие звёзды
Я с небес достаю?
Достаю их законно –
Есть на это права –
Из созвездья Дракона,
Из созвездия льва.
Я нисколько презренья
Твоего не стыжусь
И, наверно, прозренья
Твоего не дождусь.
На плечах исполина
Подымая зарю,
Я на спящего сына
С ожиданьем смотрю.
***
Зима ноябрь уже торопит.
Вот он качнулся оробело:
Одной ногой на чернотропе,
Другой – на первопутке белом.
Лиса по тоненькой пороше
Крадётся к цели вкруговую,
И вся – опасна,
вся похожа
На молнию на шаровую.
МАРИИ
В глаза бросаясь буквами большими,
Оберегая автора права,
Одно моё стоит на книжке имя,
А если честно, надо ставить два.
Ведь без тебя, без твоего терпенья,
Без твоего служенья – видит бог –
Не только книги, а стихотворенья
Я довершить, наверно бы, не смог.
***
Ещё, прямой до неприличья,
На карусели городской
Тебя скользящим безразличьем
Не оскорбляет взгляд мужской.
Конечно же, ещё не старость,
Со страстью ты пока не врозь,
Но что-то с молодостью сталось,
Но что-то с красотой стряслось.
И над привядшею щекою,
Как предварительный итог, –
Бессчётно тронутый рукою
Пушистый снежный завиток.
***
Уже покойник стынет не на койке, –
Лежит в гробу, в молчании упрям.
Но разговор живых – лишь сдавленно негромкий,
Как будто разбудить его боятся впрямь.
Чего ж страшиться, если нет ни пульса,
Ни дрожи губ, ни трепетанья век?
И разве плохо, если б он проснулся,
Безвременно усопший человек?
Пришедшие проститься и расстаться,
Здесь, где и малый тяжелеет грех,
Они не воскресения боятся,
А смерти, обязательной для всех.
***
Всю ночь берёзки стыли русские
В своём чернёном серебре,
Их тени, синие и узкие,
Зарозовели на заре.
Разгульны здесь метели частые,
Неумолимы холода.
И всё ж не выглядят несчастными
Берёзки наши никогда.
Они, взбежав на косогорище,
Глядят по-девичьи мне вслед.
Я им в отцы гожусь,
Но горечи
И сокрушенья в сердце нет.
***
Внезапно все ослабли скрепы,
И вот – с календарём не в лад –
Творится в январе нелепый
Зимы безвременный распад.
Туман и морось,
Снега тленье
И оголённая земля,
Бредёт уныло потепленье,
Капелью ветки шевеля.
Почуяв стужи непреклонность,
Оно метнётся наугад,
Непрошенное, как влюблённость,
Когда тебе –
за шестьдесят.
ГРОМ
Пусть обречён я на измор,
Пусть хворь всё злей берёт,
Предпочитаю слово «морг»
Читать наоборот.
Гром!
Он не грохотом войны
Вещает о былом,
А эхом тютчевской весны,
Что с Гебой и орлом. |
|
