ДУША НЕ ТЕРПИТ И Сашка Гусев взлетел! Оторвались от земли колеса, и по мягкому толчку, по свистящему плеску воздуха под крыльями, он радостно отметил - взлетел! «Гус-1» неутомимо тянул вверх, радостно набирая высоту. Солнечное сентябрьское утро летело навстречу. Над головой было небо и ничего больше, кроме синего неба. Даже паутинки, скользившие по фюзеляжу, остались там, внизу, над узким клинком дороги, впадающей в оранжево-рыжую равнину скошенного в валки пшеничного поля. «Гус-1» тоже оранжевый. Тугой воздух, отражаемый козырьком кабины из светлого оргстекла, не бил в лицо, и Сашка расстегнул ремешки шлема, одолженного для полета у бригадира тракторной бригады Тагильцева. Потом, глянув вперед, Сашка резко потянул на себя рычаг управления, самолетик опять полез в горку, далеко внизу оставив мелькнувший под крылом березовый колок. Теперь надо было выровнять взревевшую от натуги и вибрации машину. И он выровнял, сделал разворот, полетел обратно к селу... Как он мечтал об этих минутах! Пронестись из конца в конец села, сначала вдоль одной улицы - от зернотока дл МТМ, потом вдоль другой до совхозной дирекции, помахав крылышками школе, порезвиться на виду у всех в небе, сделать даже мертвую петлю... И уж потом, насладившись всеобщим волнением там, внизу, состригая пропеллером жухлый пырей, победно сесть на взгорке за околицей... И вот он летит, готовится разбрасывать листовки. Истратил на это дело стопу тетрадей в линейку и в клеточку. Листовок много. Одну пачечку с текстом: «Привет Фоме неверующему от Сашки Гусева» - он намеревался сбросить во двор Тагильцеву. На других написано: «Привет от покорителей неба!», «...от славных сынов воздушного флота». Текст третьих гласит: «Мне сверху видно всё...А. Гусев». Сверху было действительно все как на ладони. Четырехугольная территория зерносклада с серыми кубиками амбаров по краям, башенкой и трубой сушилки, с желтыми ворохами зерна, зернопогрузчиками, цепочкой машин у ворот. Все это возникло как-то сразу, надвигалось, пробегая под оранжевым крылом. И Сашка увидел, как оцепенели возле ворохов бабы в платках, шоферы высунулись из кабин, заламывая кепки, пристально смотрели на его полет. Оцепенения и зависть там, внизу, Сашка чувствовал всеми клеточками: «Сейчас я вас бомбить начну!.. Сейчас узнаете...» И бросал, бросал листовки - пачку за пачкой! В восторге кувыркнулся на ворохе зерна какой-то мальчишка, замахал ему обеими ручонками. Хромой пёс Полкан взвился на цепи у амбара, норовя сорваться, бешено, исходя слюной, лаял на стрекочущий низко самолетик. Но вот уже замелькали прясла, дворы, куры во дворах, поросята, огороды замелькали. Копали картошку. И, покидав ведра, гонялись за планирующими в потоках воздуха, сброшенными с небес, белыми листками, выбегали за калитки - на улицы. И набиралось народа, и он тёк уже широкой праздничной лентой - с транспарантами, цветами, флагами. Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц... Сашка пел. Вместе с поршнями мотора колотилось в восторге сердце, и, заглушая мотоциклетную трескотню выхлопной трубы, он вел песню уже широко, приподнявшись, будто на стременах, и обозревая с высоты всю всколыхнувшуюся округу. Наконец он сделал новый решительный разворот, с ревом пронесся над переулком возле клуба, до смерти напугав мохноногую Воронуху в телеге. Лошадь дико понесла бабу на мешках с комбикормом, растрясая их на кочках. Сашка рванул вверх, в синеву, сделал там «бочку» и, бросая «Гуса-1» в пике, пронесся на школьную ограду. А там! Там уже тоже ликование! Ребятня вся почему-то розовая, вся в красных галстуках, подбрасывала белых голубей. И вот голуби заполнили полнеба, заслоняя обзор, а «Гус-1», надрывно воя, все никак не выходил из пике. И школьная крыша, оглушительно зеленая, неслась навстречу. Вот еще миг, вот еще... Сашка, до пота напрягая все мускулы, тянул на себя ручку управления, работая педалями, будто в тракторе на конце пахотной загонки. В последний миг он увидел расширенные зрачки восьмиклассника, дружка своего, Валерки Тагильцева. Тот стоял посреди ограды, уже один-одинешенек, смотрел в Сашкино лицо в упор, не мигая. Но тут самолетик, сделал дугу над крышей, стремительно и радостно полез снова в небо. Сашка ощутил невесомость и... проснулся. - Фу, черт, чуть было не врезался! - Неожиданно бедро для матери, возникшей в проеме горничных дверей, сел на узкой кровати, протер глаза. - Блинами пахнет... Мать вздохнула: - Жениться тебе надо, Саша! - она теребила узловатыми пальцами бахрому фартука, смотрела с болью, озабоченностью. - Бормочешь во сне, мечешься...Жениться тебе... - Да-ах, - отмахнулся Сашка, подхватывая со стула брюки. Разговоры о женитьбе - эти ежеутренние «отче наш» - ему уже порядком надоели. И он уже обрывал мать. Пожужжал электробритвой, потом долго умывался во дворе, пока сухо не запозвякивало в умывальнике, растерся полотенцем и, держа в душе ощущения недавнего сна, заглянув в камышовый сарай, занимавший добрую половину ограды. «Гус-1», «гусенок», смотрелся как-то притихшее и виновато, словно хотел сказать хозяину: «Ну что я поделаю? Где я тебе возьму эти шасси... Твоя забота!» Сашка крутанул пропеллер, туго отдало в ладонь. Отметил про себя: хорошая компрессия! - Достану я тебе шасси, гад буду! Потерпи, что набычился? Уломаем Тагильцева, душа на полянку, а уломаем... Потом вернулся на кухню, принялся за блины, запивая чаем. - Молочка бы... - Подой бычка, - сухо сказала мать, орудуя возле печки со сковородником. - Молочка... Скоро и гусей лишимся. Дожили! - Да ладно тебе, мам... - А что ладно, что ладно? Одно железо у тебя на уме. Возишься уж который месяц с этим эропланом. Летчик тоже мне, люди смеются. Как раньше, говорят, чудеса вытворял, так и теперь, - и опять посмотрела на него жалобно, с надеждой. - Саша, тебе третий десяток доходит... А вдруг я помру? - Ну что ты, мам, ты у меня еще молодая. - Смерть, она не спрашивает - кто с какого года... Вот... Она промакнула фартуком глаза, хлюпнула носом. И Сашке сделалось нехорошо, тягостно. Он дожевал блин, покашлял, борясь с решимостью опять прикончить этот разговор. И вдруг, повеселев, спросил: - А на ком жениться-то, мам? - Ну, а Верка Абрамова не пара тебе? Уважительная, приветливая... Придешь на почту, а уж она перед тобой, а уж она... - У неё, мам, ноги не по циркулю! - А тебе спрынцессу надо! А? Где их взять теперь, спрынцесс? Были подобрей девки, да уж все теперь семейные... Сашка хмыкнул, включил репродуктор над столом. Передавали еженедельный бюллетень госавтоинспекции: «...а водитель мотоцикла Иванов превысил скорость на повороте и врезался в забор, погибли оба...» - Ха! Вместе с забором погибли, а ты говоришь, спрынцессу...Душ-ша не терпит! - он, как бычок, мотнул головой, насупился. Мать не поняла. - Васька, братан твой, на что уж моложе тебя и специальностей столько не знает, как у тебя, а гляди, как с Ленкой живут! - С колодой... - Она хоть и колода, спать любит, а двух внучат мне народила. Хорошие ребятишки - и одеты, и здоровенькие, вот-вот в школу побегут. А ты... - она хотела еще что-то сказать, но повернулась к шестку, принялась загребать жар в загнетку. От печи пахло парными блинами, топленым маслом - так уютно, так сладко, что Сашке стало опять жаль мать. Она прибиралась в кути, гремела посудой в тазике, смела куриным крылышком золу с шестка, протерла лавки и, управясь в кухне, пошла во двор. Сашка вышел следом. Под козырьком крылечка нажал кнопку, бесшумно распахнулась калитка, возле которой уже гагал старый гусак. Птицы с достоинством прошествовали на волю. И мать, взяв вицу, погнала их щипать травку за огороды, сказав на ходу, чтоб поспускал в погреб картошку, пока свободен. Третий день в куче лежит картошка, просохла совсем... А день уже разыгрался. Солнце поднялось яркое, теплое. Перевалило через высокую башенку сушилки, обласкало ботву на огородах, покатилось по железу и шиферу крыш, расцветило в голубое и оранжевое тихую гладь озера. Где-то далеко, в камышовом займище, постукивали ружейные выстрелы, но уже не столь часто, как на заре, словно кто не успел вовремя, до белого дня, до полевых работ, приколотить расшатанные доски забора. Все было знакомое, понятное с давних пор: это солнце, этот запах чернозема на убранных огородах, тихоструйные хлебные воспарения из труб, дальние, возле леса, полосы пшеницы, откуда доносился рокоток комбайнов...Все было привычно, как белый свет, как дыхание. Сашка вспомнил опять недавний, предутренний сон, как возвышенно пела во сне душа, проплывали под крылом улицы, бежал народ, летели голуби и все было окрашено в розовое, голубое, красное... Прошла по переулку, возле прясла, соседка с ведрами. Колыхнула внушительным станом, остановилась: - Саша, фильму показывать будешь сегодня? - «Марыся и Наполеон»... Приходите оба. - «Маруся и Наполеон»? Наверно, про любовь завлекательное! Сашка засмеялся, вспомнил, что соседка вышла замуж из Грачей - деревни соседнего района. Ездили туда на паре лошадей, по старому обычаю вели сватовство. Возили на показ и жениха - Степку. И пока мужики вершили серьезные переговоры с родителями невесты, Степка угрюмо помалкивал и пугливо посматривал на полнеющую девицу, выбранную кем-то ему в жены. До этого он никого из девок не провожал, не знал, как это делается. Женили... И когда бывало мать заговаривала с Сашкой о женитьбе, он кивал на Степку-соседа, хохотал: «Дичь, глухомань беспросветная...Душ-ша не терпит...» К полудню прибежал Валерка Тагильцев: - Нас опередили, дядя Саша! - Кто опередил? - А вот читай! - Валерка зашелестел сложенной в четверо газетой, ткнул пальцем в улыбающийся портрет умельца-авиатора, сфотографированного, вероятно, еще зимой - в валенках. - Так он же из Костромской области, - быстро пробежал заметку Сашка. - А у нас кто-нибудь летал? А? Никто...Ты что с уроков сбежал? - Не-е, нас... распустили. Завтра - восьмые - девятые на совхозную картошку. Присели на кучу ботвы. - Ты с отцом говорил? - По-всякому подъезжал. Ни в какую! Раскомплектовывать, говорит, новые боковые грабли не позволю. Ставьте, говорит, велосипедные колеса... - Да нам же хоть на один полет пока! А там такие колесики - и диаметр, и резина, и полуоси... - Может, сами... без спроса, дядя Саша? - Тебя же и выпорют первого. - Ну и пусть! - загорячился Валерка. - Дядя Саша! - Нет, тут дипломатический подход нужен, - Сашка покачал на ладони картофелину, хотел размахнуться, бросить в бегущего по переулку Степкиного песика, но раздумал. - Ты вот что, Валерка, возьми ключи, проверь еще раз крепления и тяги, долей по уровню масла в картер, посмотри поплавок карбюратора, что-то западает.. Ну, ты сам знаешь не хуже меня. Потом слей бензин из бака, просуши. Свежим, отстойным заправим, а я перемотаю ленту в кинобудке да попробую разыскать твоего отца. Понял? Бригадира Тагильцева искать не пришлось. Он ехал в мастерскую, вёз поломанный кронштейн от комбайна, догнал Сашку, шагавшего к клубу. - На ловца и зверь бежит! - сказал Тагильцев, глуша мотороллер. - Бегает еще самурай? - кивнул Сашка на его кузовной драндулет - Как реактивный... Я сходу, как говорят, быка за рога: ну, решился? - А ты сватов зашли - с лентами, с шампанским! - хохотнул Сашка. - Сколько тебя сватать-то? Вон учитель физики сам напросился на уборку, посадил на «Ниву», давай к нему в напарники. А то здоровый бугай, золотые руки, некурящий, при том, и нате - кино крутит! Да туда Валерку моего пошли, справится, ты же специалист, хлебороб! - Тагильцев достал из кармана фуфайки пачку «Примы», обхватанную мазутными руками, закурил. - Сколько у нас в совхозе нагрузка на комбайн? - Сашку вдруг разобрала злость. - Можешь не прикидывать, знаю, сто гектаров! И без Сашки Гусева не управитесь? Ну никак! До белых мух дотяните обмолот валков и еще под снег оставите... Душ-ша не терпит! - Ну если бы все были сознательные, как ты... - Сознательные! Да обормоты, вот что я скажу. В девять начинают, кончают в пять. И - за бутылкой... - Ну почему же! Васильева Леонида взять, - Тагильцев затянулся, окутался дымом. - К награде нынче представлять будем. Тебя за две уборки можно было представить. И уж вопрос решался, а ты возьми да умотай на курсы киномехаников. - Мне время нужно, понимаешь? Свободное, чтоб я физически был свободен хоть полдня.. . а то ведь отупеть, одичать можно. Тагильцев кивнул старушке с сумкой, что шла к магазину, поморщил лоб, глянул с хитринкой на Сашку: - Аэроплан-то закончили? - А то не знаешь?! - И колеса нашли? - От боковых тракторных граблей - в самый раз... - Только на сутки, понял? И чтоб сразу на место прикрутить. Сразу... Сашка не поверил. - Ну что вытянулся, как кол? Дуй, обрадуй Валерку. Сашка просиял: - Валерка толковый парнишка. Я его в авиационный техникум или в институт нацеливаю, я его... А на комбайн... - Да иди, иди, дитятко христово. Ненормальные оба! - вздохнул Тагильцев, завел мотороллер и еще с минуту смотрел, как решительно и скоро шагал вдоль улицы Сашка. Утром, на ранней зорьке, покатили самолет к околице. Все было готово для полета. Правда, прошлым вечером, когда Сашка принес из подполья банку оранжевой нитрокраски, Валерка заметил, что красить не следует, на три килограмма утяжелит общий вес машины. Но Сашка сказал, что на драном - нитки видать! - самолете он не полетит, не для того старался. Парнишка поморщился, мол, было бы сказано Покрашенная машина смотрелась эффектно. Улица была еще пуста, простору много. Взявшись за одно-другое крыло, друзья толкали свой самолетик. Вдруг из переулка вывернулись охотники с ружьями - «Мессер!» - съязвил один. - «Мессер, мессер!» - огрызнулся Сашка. Потом еще ночной сторож зерносклада - баба со старинной берданой - молча провожала их долгим сухим взглядом. Потом попался на пути следования взявшийся откуда-то бык-производитель. С кольцом в ноздрях. Он упорно не хотел уступать дорогу, сопел, пускал слюну, тряс башкой, наконец ударил копытом о землю, поднял шлейф пыли и, мыча, побрел вдоль улицы. На околице села, откуда предстояло взлететь, начинался уклон. Он тоже был учтен в планах - легче разбегаться самолету. Но Сашка был несколько расстроен: где зрители, где праздник?! «Будет праздник!» - подстегивал он себя, не сомневаясь в успехе. Достигли места, посмотрели друг на друга. - В тяговой силе винта я уверен, как в себе, шаг рассчитал правильно, - сказал Валерка, смахивая со лба пот. - А в чем неуверен, авиатехник Тагильцев? - Сашка ободряюще похлопал парнишку по плечу. - Выше нос! Валерка промолчал. С полчаса назад они вновь проверяли все узлы «Гуса-1», запустили мотор, погоняли в разных режимах. Надо было взлетать. - Подожди, как начнет всходить солнышко! - сказал торжественно Сашка, похаживая в шлеме и мотоциклетных перчатках - крагах. - Чуешь момент! С первыми лучами он поднялся в кабину. Мотор стрекотал, пропеллер рвал прохладный утренний воздух, самолетик трясло и качало. Он и сам рвался в небо! Когда Валерка взмахнул рукой и крикнул: «Давай!», подъехал на мотороллере его отец. Остановилась бортовая машина с механизаторами. Они попрыгали на землю, задымили «Беломором». «Гус-1» несло под уклон. - Ура-ура! - закричал Валерка. - Уря-уря! - передразнил парнишку отец. - Что перья распустил? Ведь не взлетит! - Взлетит, взлетит! - радовался Валерка, поглядывая, как стремительно и легко убегал по дороге оранжевый самолетик. Но почему-то не взлетал. Резво добежал до скошенного в валки поля - кончилась взлетная полоса! - развернулся, на той же скорости въехал на взгорок, к месту старта. Гусев содрал с головы шлем, сошел на землю и, озабоченно хмурясь, попинал колеса. - А ничего, за вином в сельмаг можно ездить. Скорость! - произнес кто-то из механизаторов. Мужики сдержанно поулыбались. - Я всё выжал... На пределе... кажется, вот-вот... Попробую еще раз... - Попробуй! - кивнул Тагильцев и посмотрел на Валерку. Парнишка мрачнел, но опять загорелся надеждой, едва самолет стал набирать новый разбег. А в кабине «Гуса-1» тревожно и радостно желала неба Сашкина душа. В эти минуты она жила как бы отдельно от тела. А руки делали необходимую для взлета работу - тянули ручку управления, ноги давили педали, до упора выжимали подачу топлива, но... И Сашка решился на последнее. Он направил бег самолета на кромку поля, которое кончалось глубокой бороздой от плуга. Самолетик резко тряхнуло, подбросило, несколько секунд он висел в воздухе, затем новый пружинистый удар, и Сашку Гусева метнуло в сторону... Когда он открыл глаза и диковато потряс головой с набившейся в волосы землей и половой, над ним стояли люди. - Живой-ой... Только исцарапался весь о стерню, - Верка Абрамова (откуда взялась только, подумал Сашка) промокала платочком сочившуюся из ранок кровь. Другой рукой поддерживала его голову, и рука эта была тоже мягкой, теплой, бережной. - Подняться-то можешь, Саша? - склонялась над ним Верка. - Попробуй... Он встал, опять потряс головой. Саднило, побаливало плечо, наверное, порвал кожу при ударе о землю. Глянул на самолет. Он потерял одно крыло и неловко завалился на бок. Резко пахло бензином. Возникла мать. Ей дали дорогу, и она кинулась к сыну с причитаниями, по - бабьи заголосила. - Да живой он, тетя Марья, - бодро сказала Верка, обняв её за плечи, повела к кабине грузовика. Сашка посмотрел им вслед: «Когда это они спеться успели?!» Подошел Тагильцев: - Садись, космонавт, довезу до дому. - Не надо... Где Валерка? Он нашел Валерку. Парнишка виновато улыбнулся: - Дядя Саша... - Ерунда, Валерка. У меня одна сногсшибательная мысль родилась, пока на кочках трясло. Понимаешь, аэродинамическое воздействие на крыло... И они еще долго и неспешно шли по дороге бок о бок, маленький и большой, два человека, размахивали руками, останавливались, что-то доказывали друг другу. Временами задирали головы в синь, где так зазывно и ослепительно блистало солнце. 1985
СИТУАЦИЯ 1 Пенсионер Ермилов - человек честный и справедливый. Всю жизнь - справедливый и честный. Сильно не любил плохих, непорядочных людей. Особенно раньше, когда состоял при должности. А до выхода на пенсию был он и заведующим складом горюче-смазочных материалов, и заведовал зернотоком, и возглавлял огородную бригаду, и хрущевскую «королеву полей», кукурузу, пришлось короткое время внедрять. Потом опять кинули на материальные ценности. Доверяли! В сельмаге после войны с керосином проблемы случались, и многотерпеливая супружница Ефросинья нет-нет да и приговаривала: - Принес бы хоть в бутылке для лампёшки, ребятишкам темно задачки решать. - Ишь чего захотела!.. Не ослепнут. Пусть днем меньше глызы пинают, - отвечал он и пристраивался с газетой к слабенькой коптилке. Жена вдругорядь речь заводила: - Зерна бы в карман сыпнул для куриц... Не убудет в ворохе... Да разве ж мог он себе позволить! Ермилов выступал на собраниях, клеймил недостатки в совхозе. Начальству это, понятно, не нравилось. Косо посматривало на него начальство. Конечно, «отдельные недостатки» порой поправлялись. Но не всегда. И на следующем собрании он опять клеймил. Давно то было. Сколько лет минуло, народу много поразъехалось из деревни, начальство поменялось. Повалившиеся скотные пригоны, которые частенько были объектом критики Ермилова, снесли. Отгрохали каменные коровьи дворцы. Ушло время. Прошлое забывалось. Разве что управляющий фермой Кондрахин (ему тоже к пенсии подкатывало) помнил и уважал старую гвардию, при случае говорил: - Может тебе, Пётр Тимофеич, лошадь когда надо за жердями, за сушняком в лес съездить, обращайся. У Ермилова была теперь прорва времени. Он убивал его на озере, ловил рыбу - не для продажи, для себя, родню, соседей обеспечивал. Но и тут соблюдал закон-порядок: частых сетей, как бывает, не заводил и других рыбаков предостерегал. Мелкую рыбёшку-троепёрстку, как в старину было, кидал за борт лодки, в воду, пусть, мол, подрастает. Жил на заслуженном отдыхе размеренно, спокойно. Но однажды его, Ермилова, оклеветали. И самым наглым образом. Стоял в очереди в магазине. Народу было немного, но взявшие по буханке хлеба, по кило сахару не торопились расходиться. Почесать языки - самое место в магазине. По гостям ходить - чай пить отвыкли, да и недосуг. Не попрёшься же и в клуб, где молодежь. О клубе и шел разговор в очереди да о молодежи косматой, прости господи: девка ли, парень - все в штанах. Срам смотреть. - Нынче и старики сдурели... - Во, во, сдурели, - подтвердила Кланька Степанова, худущая, не сдержанная на язык баба. - Не вякай, не спрашивают! - Сидор Власов, коновозчик рабкоопа, протискивался к прилавку без очереди. - Кудахчете тут. Пенсионер Ермилов, сделав покупки, степенно направился к двери. Но любопытно было: неспроста затеян разговор в очереди, кому-то кости перемывать начнут. - Вот я и говорю, сдурели, - не замечая слов Сидора, продолжала толстенькая Маруся Сухорукова, явно стараясь привлечь внимание очереди. - Своих не пожалел Тимофеич-то, с суседями не посчитался. Расслышал это Ермилов уже за порогом, остановился. Продавщица передвинула на полу ящик с печеньем, кто-то уронил булку хлеба. - Нелюдь, больше никто...Оконфузил рыбаков, Рыбзадзору нажалобился, мол, незаконно наши ловят, Петру моему штраф присобачил надзор этот. Отудувайся теперь месяц... Нелюдь! - Природу берегут, - сказал Сидор, а от кого? Понавязались всякие... - Во, во, - взвизгнула Кланька Степанова, - Берегут, берегут. Стоя за дверью, Ермилов вспомнил: вчера вечером встретил он на лодочной пристани молодого человека с планшеткой. Значит, это рыбнадзор и есть. Недоволен был Тимофеич: человек взял у него весло без спросу. Ну, поговорили о том, о сем, как водится. И все... - Сам Ермилов-то мелкими сетями промышляет, а на людей показывает. «Опять Сухорукова» - отметил пенсионер. - Законник. Ермилов знал: многие в деревне его побаивались, значит, уважали. И оскорбления не принял. Продавщица оступилась возле мешка с сахаром, когда он торкнул ногой в дверь. Кланька Степанова потом расскажет: «Чисто жеребец влетел и на баб» - Клевету распускаете, мадам, - палец Ермилова нацелился на Сухорукову. - А вы знаете, что за клевету могут взгреть! «Мадам» передернуло. Так её еще не называли. - Взгреть, взгреть, - брякнула Кланька Степанова, боком отступая к выходу. - Хо! - подивился ей Сидор. - А вы, господин конюх, чего тут подсеваете? - Ермилов давно не терпел этого мужика, и слова попадались на язык хлесткие. - Трепло, ваше благородие. Сидор хоть и прятал глаза, но вспыхнул, обидясь на «благородие». - За оскорбления... Но тут продавщица поставила на прилавок купленный Сидором вермут. - Иди лакай! - подстегнули с конца очереди. Бабы насупились, молча платили, торопясь, рассовывали по сумкам свертки и кульки, спеша уйти от греха. Жена оштрафованного Петра бурчала, косясь на Ермилова. «Напугалась», - заметил тот, но, уходя из магазина, счел нужным предупредить: - Петру тоже передай, пусть не кляузничает. Нехорошо. Поцапались да и забыли. Успокоился и пенсионер Ермилов. А через два дня, когда обратился за лошадью к управляющему, тот ему напомнил. - Разговор ходит промеж людей, Тимофеич, - написав бумажку на конный двор, осторожно сказал Кондрахин. - А-а... - поморщился Ермилов, поняв сразу, о чем речь. - Брешут людишки. - Так вот и я говорю: не может наш Тимофеич сети снять у рыбаков, не может... Не такой он человек. - Сети снять? - Ермилова затрясло. - Вот ведь до чего дотрепались... Так я не оставлю. Я в суд подам. Будешь, если что, свидетелем... Дальше события приняли такой оборот. Поймав на конном дворе резвую «советскую» кобылку (председатель сельсовета ездил на ней), Ермилов - мужик еще крепкий - погнал крупной рысью к дому «штрафника» Петра. Дерзкие мысли роились в его голове. Хотелось ему самолично плюнуть в лицо, ставшего за это утро ненавистным, Петра Сухорукова. Посмотреть, как будет воротиться от справедливого гнева. - Отворяйте! - застучал он в ворота Сухоруковых. - Сейчас на вас атом бросать буду. ...Суд был товарищеский. Народу в клуб набилось много. Воскресенье. Приползли и старухи, старики. Косматая молодежь гуртилась в коридоре, деловито стучала в бильярд. Ермилов прошел в зал, в первый ряд, поздоровался с Кондрахиным. Тот накануне ездил хоронить тёщу. Был похмельный, тяжелый. На сцене, уже под порядком устаревшим призывом: «Надоим по пуду молока от коровы» - стол под скатертью - для суда. Председатель суда - бухгалтер из совхозной дирекции, человек приезжий, начал разбирательство с того, что «товарищ Леонид Ильич Брежнев, выступая на партактиве в Алма-Ате, сказал....И вся страна трудится с целью выполнить и перевыполнить... никто не жалеет сил для решения грандиозных задач...» «Кудряво. Но в целом неплохо начал!» - отметил Ермилов. - Грандиозных задач... - звенел голос бухгалтера. Ермилов вдруг вспомнил себя - помоложе, на трибуне, перед полным залом. Но легкая грусть от нахлынувшего воспоминания тут же рассеялась. Он осторожно повернулся, окинул взором публику в зале. Штрафник Петр сидел тоже в первом ряду, правее. Злости к нему Ермилов уже почему-то не испытывал. Кланька Степанова, в третьем ряду, хлупала белыми ресницами на краешке скамейки. Кажется, задень - взъерепенится, закудахчет. Хо! И Ситя-коновозчик тут же, рубаха полосатая... - ...а в это время отдельные элементы....Кха-кха. Понимаешь, отнимают у нас дорогое время взаимными оскорблениями. Так, кажется, пишете в заявлении, товарищ Ермилов? Тимофеич переменил свое мнение о бухгалтере еще со слова «элементы». - Не взаимными, односторонними, - поспешно приподнялся он. - Не извращайте. - Хорошо. Мы разберемся. Для этого и собрались. Есть предложение выслушать подателя заявления. Говорить Ермилову было еще рано. - Я там всё написал... - Тогда послушаем Петра Сухорукова, нашего сельчанина. Пожалуйста, Петр. Скажи, отчего свару начали с бывшим тружеником совхоза, в настоящее время находящимся на заслуженном отдыхе, товарищем Ермиловым? «Заслуженный отдых» пенсионер оценил. Штрафник Петр поднялся неловко, виновато глянул на пыльные сапоги, потом на сцену, на заседателей - молодых женщин. Ему было не по себе. - Мы, конечно, ничего... Пока не заслужили... Но у нас ребятишки. И надо кормиться. - Кормиться, кормиться, - не высидела Кланька. Косматая молодежь в задних рядах прыснула. Председатель побрякал карандашиком о графин: - Продолжайте. - Я, понятно, больше по полям. Так ухайдакасся за день... А рыбалку я люблю - и отдых, и опять же - ребятишки... - Мясом надо кормить, а то светиться будут, - крикнули с заднего ряда. - Да он и так светится. Сияние исходит! - Косматой молодежи лишь бы поржать. Председатель призвал к порядку: - О деле говорите. - Дело нехитрое. Доказали на меня, выходит, понапраслинно. Инспектор-то, можно сказать, молодой. Не разобрал правых-виноватых... А что Ермилов сети снимает, не держал в уме. Только не надо бы при опчестве разбор вести. Стыдобушка одна... - Оглоеды, - непонятно о ком сказал Сидор. Зашумели, загомонили. Председатель опять брякал карандашиком, наклонялся к женщинам-заседателям, шептался, кивал головой. Дал слово Ермилову. Он встал, обтянул полы нового пиджака. Гомон стих. - Я, конечно, могу простить Петру. То, что человек он несознательный и убеждений современных не имеет, это нам, товарищи, понятно. Но, пользуясь моментом и предоставленной трибуной, скажу о тех, кто считает себя сознательными и умными. Бухгалтер с любопытством посмотрел на Ермилова. Он слушал его в первый раз. - Надо смотреть в корень. Да, в корень. - Ермилов обвел взглядом публику. - Постоянно, так сказать, мы ощущаем заботу и внимание к рядовым труженикам. И к тем, - он посмотрел на председателя, - кто находится на заслуженном отдыхе. Слушали, не перебивали. - Земля у нас богатая. Фауна и флора, что дадена нам в наследство природой, должна процветать. Но мы варварски уничтожаем. В газетах ясно пишут... Читаете газеты, товарищ председатель? Читаете! - не дал опомниться Ермилов бухгалтеру. Кланька опять захлупала ресницами. Тимофеич-то явно «покатил бочку» на председателя товарищеского суда. Такого поворота не ожидали. - Сухоруков - браконьер, - продолжал Ермилов уверенно, - ворует у природы. И вы тоже, видимо, не гнушаетесь... Всего ничего в деревне, а гляди, как богато обстроились. Извиняюсь, но «обчеству» хотелось бы знать - из каких доходов?! Председатель порывался что-то сказать, но Ермилов уже завладел общим вниманием. Слушали его с любопытством и с некоторым испугом. Задремавший было Кондрахин очнулся, пробасил с места: - Резонно, Тимофеич... Вы ж видите, человек радеет за государственное добро. Не выдержала сидевшая в третьем ряду жена штрафника Петра Сухорукова. Соскочила. Пришпиленный узел волос на затылке рассыпался, так и хлынул по плечам: - Все заодно. Подкуплены. Напоёны. Ишь глаза-то налил, - набросилась она на Кондрахина. - Петро смирный человек, значит, можно обижать! Подождите, и вам аукнется. В коридоре стучали в бильярд. Суд удалился посовещаться. Вернулись скоро. Склонив набок голову, председатель объявил, что заявление товарища Ермилова решили оставить без последствий, так как виновный уже наказан. Еще от себя лично бухгалтер посоветовал прекратить свару, не пылить в глаза честным труженикам. Ермилов почувствовал себя оскорбленным. - Как это без последствий? - он возмутился. - Так не бывает... Это в теперешнем совхозе у вас без последствий жульничают. Составили акт о падеже баранов, а где они, товарищ бухгалтер? То-та. Помалкиваете! А хлеб в прошлом году под снег ушел - без последствий? Скрываете. Но я буду писать... Штрафник Петр под шумок пробился к выходу. Пенсионер Ермилов расходился все больше. Говорил долго. Он опять чувствовал, как подкатывало полузабытое упоение словами и восхищение собственной смелостью: прав, сказал - не побоялся, другим не сказать! На следующее утро, отсчитав пятерку от пенсии, уплатил в кассу сельского Совета штраф за «неуважение суда». И деловито расписался. 2 Пенсионер Ермилов снял выцветшую должностную фуражку с твердым - на картоне - козырьком и, деловито хмурясь, присел на стул. - Доброго здоровья, Тимофеич! - бодро приветствовал его управляющий фермой Кондрахин, протягивая пухлую ладонь. Он, как сказано, уважал Ермилова за его солидность, за исполнительность и неподкупность, да и тот понимал, что нынешнее начальство пригласило его не для пустого разговора. - Доброго здоровья! - суховато ответил Ермилов. - Зачем, по какому делу понадобился? Говори, говори... А дело заключалось в воровстве обрата от сепараторной. Известная штуковина - сепараторная на отшибе, за базой, попробуй уследи... По вечерам там один моторист Шура Мельников остается, а того «хоть сёдни, хоть завтра выгони», не среагирует даже, когда весь околоток принимается носить казенный обрат на свои подворья. Чуть сумерки и - пошли! Ни стыда, ни совести - доярки, поярки, кому не лень! По две-три ходки за ночь делают... - Безобразие! - гневно выдохнул Ермилов. - Конечно, безобразие, - согласился Кондрахин. - Хватишься, совхозных телят поить нечем. Особо твои, Тимофеич, соседки усердствуют... Нинка Сидорова и Таська Мохова. - Пресек бы, как полагается, сам! - Пресеки их! Завтра на стол заявление и две группы первотелок элитных на мою шею повесят, - Кондрахин показал, как могут «повесить». Шея у него была еще крепкая, дюжая. Про это и подумал Ермилов. Но свою задачу понял тотчас, к тому же Кондрахин высказал мнение и директора совхоза, мол, тот, прознав о безобразии, посоветовал поставить караульным Ермилова: только на него можно положиться! - Так подежурь, Тимофеич, ночки две. В конфликт особо не вступай, но всех, кто отвернёт краны у бака, запиши в тетрадку, потом разберемся... Дома Ермилов долго чистил двустволку. Оружием давно никто не пользовался, правда, прошлой осенью был в отпуске старший сын, подстрелил на озере двух зазевавших гагар-лысух да чудом уцелевшего после открытия охоты чирка. Да еще весной управляющий просил Ермилова отпугать ворон от цыплятника. Он ходил, пугал серых кумушек холостыми зарядами. Вот и все! Двустволку, хоть и тщательно вычищенную, он снова продрал шомполом, протер масляной тряпочкой казенник, набил патронташ патронами до полного комплекта. И попросил ужинать. - Опять чё-то караулить? - спросила супруга, нарезая хлеба. - Директор пригласил. Обрат разворовывают от сепараторной, я им покажу! - погрозил кому-то Ермилов, просматривая центральную «Правду». Супруга знала - кому! - Ты бы не связывался. Ни с Нинкой, ни с Таськой. На свой горб только заработашь. Вон оне какие... - Не суйся! - А чё не суйся-то? Ему, как малому дитя, сказали, он рад - побежал. Оне-то потом в стороне останутца - директор и управляющий... А ты заработашь на горб себе! Но Ермилов отступаться не привык, не в его характере. К сепараторной он шел в самое время. Привезли и сдали от гуртов молоко. Спускались сумерки и дозванивала густым послезакатным звоном июльская мошкара. В окнах помещения сияла двухсотвольтовая лампочка и вовсю гудели механизмы. Гуд этот вселял в сердце хоть и не спокойное, но удовлетворение - жизнь движется тем же чередом, как в прошлые, былые годы. Ермилов прошагал протоптанной тропинкой между навозных куч, воздвигнутых наподобие терриконов. Они заполняли просторную поляну за околицей села, голубевшую когда-то незабудками. Да, когда-то здесь, он вспомнил, жужжали осы и с криками носились ребятишки, высматривая в траве редкие, но тем более притягательные огоньки ягоды клубники. Прежде, при колхозе, здесь никто не отваживался опрокинуть с дровней или с телеги и навильника навоза - как-то ни у кого не поворачивалась душа осквернить незабудковую и ягодную поляну. Теперь же, излохмаченная гусеницами совхозных тракторов, она разносила далеко окрест ароматы этих навозных курганов, спрессованных лопатами бульдозеров. Навоз теснил и само помещение сепараторной, но оно еще противилось этому натиску, уцепившись за землю литым бетонным фундаментом. Рядом темнел, поднятый на козлы, массивный сварной бак, который захлестывал сейчас обрат, и белая струя, бурля и расплескиваясь, стекала на землю, пробив себе небольшое руслице. Ермилов резко дернул ручку дверей, но вид его при двустволке и набитом патронами патронташе никак не смутил Шуру Мельникова, тот с ленивым видом на лавке покуривал папироску. - Шурка? Ты что, подлец, не смотришь, а? Что ты делаешь, а? Обрат через край хлещет. Ты почему сидишь как пень? Шура придавил окурок к подоконнику, нехотя посмотрел в окно. - Не шуми, Тимофеич! Знаю... Ну - хлещет! Емкостей не хватает, я же не рожу! Ермилов кинул на лавку вооружение, заметался по сепараторной, чуть было не опрокинул фляги со сливками, приготовленными для отправки на маслозавод. Отыскал порожнюю тару, вышел во двор. Вернулся, остывая. Присел на лавку. - Тебя сколько классов учили? - Шесть групп, Тимофеич! А что? - Обормот ты, Шурка. Ох и обормот! Ты хоть знаешь, что ты допускаешь? - Ермилов махнул рукой. - Да ни холеры ты, гляжу, не понимаешь, за что и с трактора турнули. Сколько трудов люди затратили, потов пролили. Эх, поморить бы тебя на стакане воды да ста граммах ржанухи! Шура усомнился, хохотнул: - Сто грамм, Тимофеич, маловато. Похмелиться не хватит! Ермилов покачал головой. Совестить, тратить слова ему уже не хотелось. Не проймешь ведь дубину! Все ему шуточки, прибауточки. Нехорошо подумал он и об управляющем Кондрахине. Что он, в самом деле, не может навести порядка, емкости найти дополнительные? Середина лета, молоко пошло - «большое молоко», как пишут в районной газете. Во какое «большое»! Придумали тоже названьице. Скоро пришла машина, забрала фляги со сливками. На сепараторной стало тихо. - Пошёл я, - сказал Шура. - Слышь, Тимофеич... Июльская темень навалилась не сразу, хоть и время было уже позднее: на ближнем озере отухала выпь, брякнул веслом о лодку запоздалый рыбак, да на птицеферме, всполошась отчего-то, вскрякали утки. Потом прогремела по большаку бортовая машина, одичало пролетел мотоциклист, скользнув дальним светом по темным крестам придорожных двоеданских могилок. Ермилов равнодушно ловил эти привычные ночному уху деревенские звуки и, посматривая в окно, за которым синё наслаивались сумерки, думал. И думы эти от недавних домашних хлопот по ограде, где днем поправлял и навешивал калитку, а потом прилаживал новую ручку к метле, по привычке переносились к заботам совхозным. Он всегда и на пенсии теперь жил этими заботами. И многое ему было странным в родном совхозе, до неприятия душевного безолаберным и неразумным, с чем крепкая его мужицкая натура не могла спокойно согласиться. Он вспомнил еще, как недавно разговаривал с молодым председателем сельсовета вот об этих навозных курганах. Складировать бы нормально, а потом - под пары, под пары! Нет, руки не доходят у совхозного начальства! Но и председатель сельсовета разводил руками - ни техники, ни средств у сельсовета, кивал на дирекцию совхоза. В дирекции вроде б тоже понимали: непорядок! А кучи росли. Ермилов как-то сам поджег их, поплескав из канистры бензином. Горели они вяло, дымили - разве что спасение от комарья приблудным деревенским телятам! А хотелось, чтоб все было по порядку: и улицы застраивались не с бухты-барахты, а с умом, с красотой, и пшеница росла на добрых парах, а не по весновспашке, зарастая дуролом лебеды и молочая. Конечно, улицы застраивались и пшеница росла!...Но, эх, такой сосновый рям рядом с селом угробили! Руки бы оборвал... Среди березовых колков лесостепи на двадцать верст в округе был один такой сосновый оазис. И поджег какой-то паршивец, не загасили вовремя, а потом распорядились рям этот под лесосеку пустить... Остатки порубили на дрова... Думал он еще бог весть о чем - о сыновьях, живущих в городе, о надвигающейся старости, мысли о которой постоянно отгонял, настраивая себя на жительство лет до девяноста, потому что жить все равно хорошо: подметать в ограде, ставить на озере сеть, слушать, как гудит мошкара, ругаться с начальством и откликаться на его душевные просьбы - вот так вот в ночи караулить пакостников, чтоб с сознанием исполненного долга опять, прошомполив двустволку, подвесить её на крепкий боронный зуб, вбитый в матицу избы. Конечно же, он и не мыслил, что придется по правде на кого-то навести стволы, но с оружием всё ж как-то уверенней... Первой пришла за обратом Шуркина сударушка - Нинка Сидорова. С двумя ведрами на коромысле пришла, нисколько не таясь, как на свое подворье. Отвинтила кран, и тугая белая струя звонко ударила в донце цинкового ведра. Ермилов негромко притворил за собой дверь и с крыльца смотрел, пока она не наполнила оба ведра и не склонилась за коромыслом. - О господи, Шурка, что ли? Ты чё, опасна тебя возьми, напугал! Ой, нет, знать, не Шурка? - забеспокоилась Нинка. - Давай неси, коль нацедила! - сказал Ермилов. - И понесу... И понесу! - ответила задиристо Нинка. - Дежурить тебя, сосед, поставили?... И понесу, чё мне? - А в голосе уже не было первоначальной уверенности, и потому, как скоро закинула она на плечо коромысло и поспешно засеменила от бака, Ермилов понял, что все же - испугалась. Пришло еще несколько человек. Эти были с другой улицы - три бабы телятницы и один мужик, тоже из животноводов, сменный пастух. Баб Ермилов пристыдил, но отпустил с миром, а на пастуха насел. Тот встрял в дикую ругань, заматерился, но ведра унес полными. Ермилов включил свет, занес для верности фамилии в тетрадку и опять присел на лавку. И так сидел с разными думами, пока в окошке не засеребрился рассвет и утренний холодок не надышал на стекло влажную ознобь росы. В эту петушиную пору прибежала еще Таська Мохова. Караульного заклонило уже ко сну, но он сквозь дрему расслышал знакомый бряк дужки ведра и, вскочив, пнул ногой дверь. - Заверни кран, Таисья! - он почувствовал на плече ремень двустволки и подумал на мгновение, что не заметил, как прихватил с лавки оружие. Грозный вид его, неожиданное появление будто и не смутили Таську. Во всяком случае, быстро совладав с собой, обеими руками обхватив коромысло, она настроилась обороняться, став в решительную позу. - Попробуй только шевельни меня! Попробуй... - Никто тебя не шевелит... Спросить хочу: не совестно жульничать? Идут и идут, куда это годится?.. Я обязан буду доложить - Обязан... Нанялся опять. Житья людям от тебя нет. Сидел бы дома. Старый... Мне сейчас вон на выпаса опять, гнуться под коровами. Нанялся... Не тронь меня, слышишь! - Да никто тебя не трогает. Заверни кран, Таисья! - проговорил Ермилов миролюбивей. На Таську это не подействовало. - А что ты думашь, пошла бы я, если бы хоть выписывали по ведру. Пошла бы, а? А что, пусть лучше прокиснет, да? Под гору из бака стекёт, да? А не людям! Провались оно все пропадом! - она нацелилась вроде реветь. Ермилов и сам был уже не рад, что сцепился с этой бойкой бабенкой, жилистой и изробленной. Она и работу свою гнула так же бойко и ухватисто, и он знал об этом. Но вот же какая незадача! - Разбор я не хочу с тобой вести, соседка. Но я же при исполнении... Ну, выписала бы комбикормов поросятам... А обрат казенный не трожь! Тут Таську понесло: - Комбикормов? Ишь чё придумал!.. Кому-нибудь их выписывали? Выписывали? - Ну я не знаю. - Не знашь. Вот и помалкивай, дай людям житья. Нанялся... Обрат бил через край второго ведра, стекал в старое, уже подсохшее к утру, руслице. Она проворно подцепила ведра, одернула подол юбки и, прежде чем ушагать от сепараторной, скрыться за навозной кучей, решительно обернулась: - Только доложи, сосед, я... я тебя дотла спалю тогда. Вот попомни мое слово, попомни... Ермилов долго смотрел ей вслед. Никогда еще за все случаи его караульных бдений не случалось подобных стычек с сельчанами. Надо же: нагло берут, как свое! И замечаний не сделай! На другую ночь он опять пошел на дежурство и заполнил фамилиями тетрадную страничку. Кондрахин пробежал глазами по тетрадке, неопределенно пожевал губами, насупился и как-то вяло отложил документ на край стола. - Какие меры примете? - спросил Ермилов. Управляющий отвел глаза. - Да, понимаешь, Тимофеич... Ну, конечно, оформим. Наказать, пожалуй, надо, только... - Во, во! Накажи, а не блуди передо мной глазами! - он только тут сообразил, что Кондрахину вовсе не хочется поднимать шум, затевать разбирательство. Припугнул, мол, караульным с ружьем, и этого достаточно! - Тимофеич, ты поставь себя на мое место. - Был я на всяких местах, и повыше случалось! Слушай, Кондрахин, ты не делай из меня дурака. Если что, могу и сам оформить, как полагается, без твоей помощи. - Ну, не кипятись, - остудил Кондрахин. Ох, как не хотелось ему ссориться с Тимофеевичем, которого уважал. Забот и без того! - Таська спалить меня собирается, слышал, наверно? - Побрешет, успокоится. Бабы же! - усмехнулся Кондрахин. Ермилову было не до смеха. Всё он выложил управляющему: и про емкости, и про кучи навозные, и про Шуру Мельникова - держат на ответственном участке, безобразие! Кондрахин кивал, соглашался, обещал «принять меры!» Между тем прошло еще два дня, которые только осложнили соседские отношения Ермилова. По селу уже пошли разговоры, и, как водится в подобных ситуациях, происшествия на сепараторной обрастали неслыханными подробностями и деталями, будто он «пужал» баб взведенными курками, даже прострелил у кого-то эмалированные ведра. Говорили еще, что директор вызывал нескольких человек - «обратников», тоже грозил мерами. И это было ближе к правде. Во всяком случае Нинка Сидорова, она жила через дорогу от Ермилова, прекратила с ним здороваться, отворачивалась, когда случалось вечером вместе набирать воду у колонки. А Таська закатила на весь околоток скандал с визгом, потом залезла на крышу дома и, потешая зрителей, долго «страмила» Ермилова и всю его семью, грозя, что «спалит дотла, если привлекут, ей, мол, терять нечего!» - Чё я тебе судила? - налегала на него дома и своя супруга Ефросинья, поддевая ухватом чугунок с супом. - У неё станетца, подпалит! Запоем лазаря на головешках. - Ничего, ничего, - неуверенно отвечал он. - Привлекут как миленьких! Но «привлекать» никто не торопился. Ермилов было уже сам засобирался в райотдел милиции, к начальнику, но зашел Шура Мельников. Под хмельком зашел, веселый. Оказалось, что Шуру сняли с сепаратора, уволили «вчистую» и пришел он поговорить. - Об чем говорить с тобой, Шурка? Правильно сняли, обормот ты есть обормот. Тебе бы добро блюсти, а ты не осознаешь... - Эх, Тимофеич, Тимофеич, ты ли меня не знаешь? - Знаю, Шурка. Как сено мне бывало на тракторе подвозил, огородишко вспахивал. Парень ты добрый, а нигде не держишься, меняют тебя, как в бане веники. Выпиваешь вот без толку! - Ха, без толку, - усмехнулся Шура. - Без толку и сорока не прострекочет, а у меня сегодня душа горит, Тимофеич, - он выставил на стол поллитровку красной. - Убери, Шурка, Распивать с тобой не буду. Тем более в сложившейся ситуации. - Эх, Тимофеич! Я-то тебя не виню ни в чем, ты справедливый мужик. Хрен с ней, с молоканкой. Обожду маленько, к уборке опять на трактор попросят, садись, мол, Шура, паши! Во им, нашли пахаря! Тимофеич, лучше послушай мою ситуацию. Тебя Нинка Сидорова грозила подпалить? - Нинка не грозила. Таска! - начал отходить Ермилов. И Шура, заметив его заинтересованность, облегченней вздохнул, принес из шкафа стаканы, налил по половине. - Обе они заодно, Тимофеич. Нинка-то вон и со мной рассчиталась. Отравлю или глаза кислотой выжгу, сказала, если - хо! - не оставлю её в покое... - Не собирай никаво-то, Шура! - подала голос лежавшая на софе Ефросинья. - Или у вас с ей развод сделался? - Во, во, баушка! - в тон Ефросинье ответил Шура. - Развод. Она хахаля из молдован-строителей приняла, а меня за прогул рассчитала. Во! - Совсем ты запутался со своими бабешками, - сказал Ермилов, решаясь наконец поднять стакан. Ему почему-то жалко стало парня. И всерьез не принимал его разговор, а все равно - жалко. - И как у людей язык поворачивается на такие слова: подпалю, отравлю! Распустились. Много воли дали. Доведись в прежние времена! Да! Никакой ответственности... А ты не переживай, Шурка. Ступай да проспись и вино с собой забери. Выпили по рюмке, хватит. Шура наконец решился начать разговор, с которым он пришел к Ермилову. Вроде б расположил мужика? - Тимофеич, это чья форма у тебя на гвозде весится? - Форма-то? Сына, разве не помнишь? Вот привез и повесил. Плащ офицерский, добрый. Все собираюсь погоны отпороть да кокарду отвинтить с фуражки, может, когда и надену на праздник! - погордился он за младшего сына, который служил во внутренних войсках. - Слушай , Тимофеич, дай на вечер, а? - Как это дай? Ты в уме или без ума? Это же форма офицерская! - Ну как бы тебе объяснить, Тимофеич? Вот захожу я к ним в фуражке с красным околышем, будто из райотдела. Так и так, скажу, голубчики! Где ворованный обрат, буду протокол составлять. Усёк, Тимофеич? Ермилов конфузливо передернул плечами. Не одобрял он эту затею, хоть вроде в ней ничего плохого и не усматривал. Ну, накипело, побаловаться решил парень, пошутковать, бог с ним! - Тебя же они сразу опознают. Да еще выпивши, тоже мне - следователь! Не выдумывай лишнего, Шурка. - И я тебе советую, - подтвердила от шестка Ефросинья, жалостливо посмотрев на парня. Они еще сидели, говорили. Ермилов разные советы давал, как жить в дальнейшем, так что красненькая была незаметно прикончена. И как уж так вышло, Ермилов потом и сам будет недоумевать; дал он Шуре не только плащ с погонами и фуражку с бордовым околышем, но и вынул из шифоньера гимнастерку с медалями, которую надевал раз в году - в День Победы. И Шура, поклав в мешок «боевое снаряжение», ушел домой переодеваться, поклявшись, что только попугает Нинку, её хахаля и вернет. Вечером, как договаривались, Шура не появился. А на другой день постучал в калитку участковый уполномоченный, сержант, которого Ермилов, подозревая неладное, проводил в дом. Сержант был свой, деревенский, а держался строго, начальнически. - Ваши награды? - спросил он, вынимая из кармана кителя медали - боевые и юбилейные, их было семь штук. Одна из медалей, с надписью «За отвагу», отцепилась от колодочки и упала на пол, будто тяжелый серебряный рубль. - Мои, - тяжело сказал Ермилов, подобравшись всем телом. Сержант развернул еще сверток, в котором обозначилась фуражка, промерцали звездочки погон, - положение было стыдным и неловким. Молодой человек начал его совестить, мол, уважаемый человек, а такое допустили! И, конечно, рассказал, что произошло. А произошло вот что! Шура, облачившись в форму, пошёл шастать по улицам. Нинку с хахалем-молдаваном он дома не обнаружил, стал вязаться к мужикам и бабам - кого встречал, те смеялись над ним, и все бы обошлось шутками, но Шура вышел на большак и начал останавливать машины. Шоферы, разобравшись, что это никакой не военный, а подвыпивший чудак, посылали его подальше. Но случилась машина из автоинспекции. Гаишники доставили Шуру в райотдел милиции, как хулигана. Там он и выложил, чья форма, чьи медали. - Старый дурак! - качал головой Ермилов. - Не переживайте, - успокоил сержант. - Начальник меня лично просил передать вам вещи и награды. Но если б кто другой... В общем я вас предупреждаю! Опять побежали дни. С неделю или больше Ермилов не показывался на селе. Отладив литовку, принялся ходить с утра на покос - к озерной ляжине, где подтянулась к этой поре молодая осока, и он, поджидая наезда сыновей - обещали помочь с сенокосом, бил потихоньку прокос за прокосом. Деревенские новости - результат досужих пересудов! - получал он от Ефросиньи. Управясь по двору, топала она потихоньку в магазин за хлебом-сахаром, вечером за ужином выкладывала бабьи разговоры у прилавка. Новости были разные, но больше вертелись вокруг происшествия на сепараторной да вокруг «причудесного» Шуры Мельникова, к которому припечатали прозвище «офицер». А «офицер» не отсидел почему-то положенные ему пятнадцать суток, вернулся раньше и теперь рассказывал всем, как он «отбывал принудиловку» Ермилов надеялся, что Шура однажды заявится и к нему. «Должен же заявится, подлец! - размышлял он. - Если есть капля совести, придет, извинится». Но Шура не заходил. Не подворачивал на трехколесном мотоцикле и управляющий - бывало, нет-нет да подвернёт побеседовать, искурить папироску. Словом, связь с деревенским миром Ермилов почти совсем потерял, если б не Ефросинья! Она и принесла новость, что «обратников» в дирекции совхоза только предупредили и что многие в народе осуждают Ермилова. И еще говорила супружница, что Таску с Нинкой - только их двоих - лишили премии за месяц и они сулят не просто «подпалить» его, но и «сжить со света белого...» По вечерам, когда Ефросинья заканчивала доить корову, когда оседала на придорожные полянки поднятая вернувшимся из поля стадом пыль, он плотно запирал на жердь калитку и ворота, закрывал на замок огородные воротца и пускал по проволоке - от крыльца до стайки - собаку. Ночи стояли тихими. Он посыпался от этой тишины, прислушивался - не взлает ли собака, не заиграет ли где гармошка. Но гармошка не играла уже давно, частушек тоже не пели, и если бы вдруг запели на улице, он удивился бы больше, чем тишине, которую порой нарушала запоздалая бортовая машина. Он то ворочался на кровати, то вставал, шлепал к окну, смотрел во двор. Просыпалась и супруга, кряхтела. - Не доводи себя! - вздыхала она. И Ермилов шел на кровать. Но известно, что беды поодиночке не ходят, а тут навалились они скопом. Готовясь к приезду сыновей, Ермилов зачастил по вечерам на озеро, ставил сеть двадцатиметровку, разрешенную рыбинспекцией, подловил ведерка три крупных карасей, чтоб встретить гостей ухой и доброй жарёхой. Припас держал на озере, недалеко от своей пристани, в садке, который накрыл сверху камышом, чтоб не жульничали мартыны. И они, хоть и чуя близкую поживу, кружились над садком впустую. Как-то возвращаясь с покоса, приметил он возле курьи, где стоял садок, лодку. Двое незнакомых в лодке крутились у камыша, не иначе как с пакостной целью - вычерпать из садка рыбу! Может, и погорячился Ермилов, но копившаяся досада на людей искала выхода, и скоро, хлупая голенищами полуболотников, спешил он с тычкой к своей плоскодонке, прикованной у мостков. На озеро, «на стекло», его вынесло в два упора. И на огород, где поливала капусту Ефросинья, донеслись громкие голоса... Домой Ермилов вернулся так же скоро. Принес в мережке с ведерко рыбы, потом еще плавал к садку, перенес остатки на землю холодного погреба, прикрыв свежей травой. Супруга, пугаясь его раздражения, не совалась с расспросами, но он и сам не утерпел, выложил. - Да это ж к Семеновым дочь приехала с парнишкой в гости! Оне, знать, и были на озере. Точно - оне, с веслом недавно пробежали, - облегченно вздохнула Ефросинья. Семенова, что жил через три дома, у околицы, Ермилов не любил. Тот к делу и не к делу называл себя фронтовиком. А какой к черту фронтовик, говорили бывалые мужики в селе, до фронта не доехал, разбомбило в поезде, там и ранило в ногу. Вот и фронт ему весь! Тем не менее мужик он был кичливый и гордый, несмотря на хромоту, хорошо управлялся на комбайне. Мужик Семенов появился на подворье Ермилова перед приходом из поля табуна. И сразу - в амбицию: - Ты пошто, уважаемый, с моей дочерью так обошелся? Ермилов возился у прясла с рыбацкими принадлежностями, оглянулся, удерживая в руках весло. - Как это так обошелся? - Дочь с внучонком покататься в лодке поехали, а ты коршуном на них, с матерками. - Ты вот что - прикуси язык, не мели что попадя, - Ермилов потрогал козырек фуражки, словно он мешал попристальней разглядеть занозистого мужика. А тот, опершись на здоровую ногу, посматривал так нагленько, уверенно, словно имел он такие права - грубо разговаривать с заслуженным человеком. - Сак у них в лодке лежал - комаров ловить, я спрашиваю? - побагровел Ермилов. - Спокойно! Са-ак... Да ты, падлюга, всем в околотке поперек горла стоишь, - закипал и мужик Семенов. Ермилов покачал на ладони весло: - Вон со двора, вон, говорю! Ефросинья в это время глядела в окошко и испуганно молила, чтоб ничего не произошло. Произойти, конечно, ничего не могло. Это уж крайности. А крайностей Ермилов не допускал. Мужик Семенов развернулся и с достоинством дохромал до калитки, обернулся: - Не подожгут тебя, так сошшолкают втихаря, и не услышит никто. Прилетит откуда-нибудь штуковина... ...Ночью, прикрыв ставни дома с уличной стороны, Ермилов писал письмо начальнику милиции. Письмо выходило длинным и страстным. Ермилов старался не сгущать краски, быть объективным, но все равно получалось на полтетрадки. Он подробно описал безобразия на ферме, легонько лягнул директора совхоза, с которым - он жалел - не поговорил, побольней лягнул своего друга Кондрахина, затем расписал, как ему грозят поджогом и - уж совсем безобразие - смертоубийством. Он предположил, что у Семенова хранится мелкокалиберная винтовка, которую тот укрыл и не сдал при перерегистрации гладкоствольного и нарезного оружия... Письмо в милицию он повез утром на рейсовом автобусе. В райотделе его принял сам начальник - молодой, плотный капитан, с университетским ромбиком на кителе. - Ну что будем делать? - спросил капитан, закончив читать в тетрадке Ермилова. - Меры принимать, я так думаю! - Подождите, Петр Тимофеевич. Начнем с первого - с обрата. Я на днях по телефону толковал с вашим директором, он сам позвонил и сказал, что в общем дело теперь налажено. Мельникова уволили, - начальник улыбнулся, - двух человек премиальных лишили. Рублем, так сказать, по карману... Кусается? Зачем еще нам вмешиваться? Ну, а что касается комбайнера Семенова... Охо, что только на Руси не делается... Слушайте, Петр Тимофеевич, может, вы того, по-деревенски, по-мужски помиритесь, а? Дело-то не такое уж... А тут уборка на носу... - Ну, знаете! - не усидел Ермилов, недружелюбно поглядев на начальника, который ему заочно нравился. - Из мелкокалиберки, действительно щелкнет, никто не услышит... Я, знаете, полвойны прошел, а тут на старости лет! - Ермилов махнул рукой, обиженно замолчал. - Я знаю, что вы воевали, Петр Тимофеевич. У меня тоже отец фронтовик. Так, может, все же помешкаем? - А что мешкать-то? Что? - Ермилов подумал, что он напрасно заварил кашу с этим письмом да и - вообще! - Ну я что должен, взять и бежать к прокурору ордер на обыск просить? Хорошее дело, - быстро заговорил капитан. - Мы тут сначала все проверим по документам, где и за кем что числилось. Хорошенько проверим. Так что будьте спокойны, Петр Тимофеевич. Надо - вмешаемся! - начальник быстро поднялся, давая понять, что разговор окончен, подал на прощание руку. - Заходите, я всегда к вашим услугам... Ермилов шагал к автобусному павильончику, размышлял. С одной стороны, как-то неловко выходило: вроде, как испугался, поехал искать защиты? А почему бы и не испугаться, не пожаловаться? Он тоже не железный, не каменный. Пока они тут корячатся, разбираются, что к чему, прилетят откуда-нибудь девять граммов... Озверел народ, остервился, совсем волю почувствовал! Да-а... Испугался? Раньше-то ведь он, Ермилов, ни черта, ни ладана не боялся, пер на рожон, аж кости похрустывали. И ничего! Эх, раньше! На собраниях вон как воевал, голову за правду готов был положить. Но уцелела ведь голова и руки. Уцелела. В тридцать четвертом, помнится, году - время было аховое, но выступил против того, чтобы семенной фонд артельный тоже в город отвозить на зиму. Весной-то обратно с элеватора на быках да на конях тащится с семенами! Хо-о! - зашумело тогда собрание, - вышвырнуть его из комсомолии, как несогласного с линией! И вышвырнули. Потом, правда, опомнились, восстановили, когда другая «линия» пошла. Каких нервов все стоило. Да-а. Ну, а о войне уж и говорить не приходится... Ермилов подумал о моложавом начальнике райотдела: вежливо, этак с расстановкой, без пороха научились руководить! Будь он сам на его месте, разве разводил бы дипломатию? Уж и взыграла бы кровушка, ох и досталось бы разным захребетникам государства, ох и... Автобус, как всегда, остановку сделал на въезде в село, возле конторы центральной фермы. Здесь сошло несколько пассажиров. Вышел и Ермилов. Он собрался было завернуть в контору к Кондрахину, да где теперь Кондрахин: вёдро стоит, по сенокосам мотается! Да и резон ли встречаться сейчас с ним: не получится дельного разговора. Надо остыть, охлынуть - солидный человек, не мальчишка! И он пошагал не к дому, а к магазинам, не зная еще зачем, но пошагал. А потом вдруг вспомнил, что супруга просила купить в райцентре стирального порошка, и он зашагал уже уверенней, глубоко и угрюмо нахлобучив фуражку... Два дня не ходил он ни на покос, ни на озеро. Два вечера корова сама отворяла рогами калитку, предварительно отпертую с задвижки, и, пахнущая полевым ветром, разнотравьями, важно шагала, неся тугое вымя к кадушке с зеленоватой, нагретой на дневной жаре, водой, долго пила. На третий вечер к подворью подвернул на мотоцикле с коляской управляющий Кондрахин: на цыплятник повадился шастать хорёк и надо было попросить пенсионера насторожить там капканы. - Капканы, хорек говоришь! - с непривычной для Кондрахина иронией встретил на лавочке возле ограды Ермилов. - На большее, значит, стал совсем непригоден, а? Присаживайся, дружок Кондрахин, потолкуем по-стариковски... - Понимаю тебя, Петр Тимофеич! - настроился на серьёзный лад управляющий. - Ты не держи в голове обиду-то, не держи. - Обиду! - вспыхнул было Ермилов, но тут же остыл, продолжил. - Мы народ закаленный, дружок Кондрахин... Обида-а! Да-а... скажи кто мне в двадцать девятом году, когда семнадцатилетним в колхоз записывался, что доживу до нынешних порядков!... Где промашку дали, Кондрахин? Вот ты помоложе меня, объясни. Нет, ты не объяснишь - смирился, заматерел. Прицела того старого нет. Надо б мушку подкоптить на стволе, а мы небо коптим. Устарели, а? - Исправится жизнь, Тимофеич... Перестроится народ со временем. Не должно все вот так под откос - совесть, порядочность, доброта людская... Мы еще... - Ладно бодрится тебе, смоли свою папироску, - сердечней произнес Ермилов, - комаров хоть пужаешь... А народ? Я так на этот народ никак не надеюсь. Что говорить! Не дай бог, сдаст с потрохами. И нас с тобой, дружок Кондрахин... Ну что, много там к плану добавили сенца? Трава нынче добрая, как говорили в старые времена, коню по брюхо... Долго еще сидели пожилые люди, беседовали. Но не было в их душах того, казалось бы нажитого за годы, равновесия, покоя. 1987 |
||
