| |
***
…И ночь прозрачная светла,
И утро призрачное тонко.
Проснувшись, к окнам льнет ветла,
И липнет древняя клеенка –
Щербатой чашки старый друг.
Под чай пустой – одно из двух:
Длить горечь чайного листа
Под исхудавшим одеялом,
Назад года свои листать,
Дойти до точки за началом,
Свой не дожитый малость век
В дрожащей подержать руке.
Иль в день, что все-таки пророс,
От стылой спальни - до столовой,
Кляня безжалостный склероз,
Идти опять дорогой новой,
Роняя по пути песок.
Увидеть вдруг наискосок:
То, чем когда-то жил и жив,
То, что держало и лечило:
Томов бесценных – стеллажи,
И слабость, и любовь, и сила,
Соль прадедов, суть праотцов –
Труды великих мертвецов.
Начать считать по «корешкам»
И снова сбиться на девятом,
От счастья млея, не спеша,
Читать, что читано когда-то.
Тихонько отойти ко сну
И ветхий день перелистнуть…
***
Переиграем, сбросим,
Перевернем назад.
Пусть будет снова осень,
Старый забытый сад,
Яблочных нот стакатто –
Вызревших, золотых.
От января девятый –
Лучший для нас двоих.
Что завязалось в мае –
Падает в листобой.
Вот уж и день растаял.
Где же ты ходишь, мой?
Жимолость шепчет тихо,
С ветром качаясь в такт:
«Ох, уже лихо, лихо,
Что разминулись так».
Ахнет далекий филин
Где-то на рубеже:
«Глупые… разрубили…
Не завязать уже…»
Вишня дрожит чуть слышно
Худшею из примет.
Как же такое вышло,
Что до тебя сто лет?...
ДОНСКОЕ
«…А водицы лучше бы по кромку – юшка вполовину выйдет в пар» –
Красноперок, управляясь ловко, чистил краснощекий рыбовар.
В котелок бросал широкой пястью жменю соли, тайный корешок,
Принимал из стопочки: - «За снасти. За удачу» - добавлял еще.
Провисало небо черным брюхом, разливался над рекою гром –
Было рыбарю тепло и сухо под надежным лодочным горбом.
Разомлел в негаданном уюте, и тогда привиделось ему:
Разольется над Россеей смута – «ахнет», как ведется, на Дону.
На иконах лики станут строже, и застонут враз колокола.
Аль, он встать за Родину не сможет? Даром, что тринадцать мал мала…
Казака война закрутит крепко, да на третий выплюнет годок –
Не отсохнет родовая ветка, но замрет тринадцатый росток.
За мальцом жена погаснет тихо, словно б подгадает – на Покров.
Вот тогда хлебнет казаче лиха: во дому двенадцать сирых ртов.
Да живуче, знать, казачье семя – прорастет сквозь лютые года.
Что же бьется, что стучится в темя? – по хребту дощатому вода…
Надо ж примерещиться такому – грудь казак покрестит не спеша,
Да, собрав улов, пойдет до дому. Лишь заплачет птица в камышах...
* * *
Ты думаешь: «Зеленая река…»
И вот твоя прозрачная рука
Хватает за хребты крутые волны,
И раколовки пескарями пОлны,
И берега осокою остры.
Закусывая солнечной галетой,
Ты без остатка выпиваешь лето.
А если через луг, наперерез –
ПолнЫ дубы и сосны до небес.
Дубы полнЫ и сосны до небес:
Заступник твой, твоя обитель – лес.
И ты пойдешь сквозь ельник на осины,
Подумаешь: «Как, Господи, красиво!»
И кто-то с тонкой ветки подтвердит,
Что лучший день: настоянный, осенний.
Октябрь – твой приют, твое спасенье.
И тихо и покойно на душе,
Что все твое – оплачено уже.
Твое давно оплачено уже.
Метет зима холодное драже,
Ты дышишь над коричневою чашкой,
День нынешний как будто бы вчерашний.
А вьюговей январский за окном
С березами танцует по проселкам,
Все норовит пообниматься – к елкам,
И, заметавшись между старых груш,
Намается да и уснет к утру.
…Намаявшись, уснешь и ты к утру.
Как ни крути, а новый день – к добру:
Жердёлы закипают белым цветом,
И сплетничают воробьи об этом.
Ещё про то, что майский день хорош,
Чтобы уйти и чтоб вернуться снова
Осокою, январским ветром, словом
Прозрачным, как зеленая вода.
И ты согласно улыбнешься: «Да…»
КОРМИЛИЦА
Ветхой шалью годы нА плечи,
Дни пудовые – да тоньше волоса.
Ей бы кашу проливать с печи,
Иль под солнцем млеть зрелым колосом.
Ей бы пить кефир вдоволь сладенький,
Да чтоб косточки – да на подушечку,
А она в тулупе драном и в валенках
Тащит на базар моркву, зеленушечку.
Руки, рученьки... Вены синие...
А в виски тоска молоточками:
"Ведь была-то я раньше сильною,
Деток рОстила - сына с дочкою.
Дом плескался наш полной чашею,
Мужу я была справной жёнушкой.
Что же стало-то с жизнью нашею?
Да за что ж нас так, да об донышко?
В дальнем годе, в редкий паводок
Муж утоп, а я, бестолковая,
Познавала науку: сколько нАволок*
Может за ночь сгрызть баба вдовая.
А за ним отправился вслед и сЫночка:
В Чёрной Были сгорел яркой свечкою.
И теперь одна у меня кровиночка:
Дочка - досточка поперечная.
Горе горькое, счастье талое…
Дал Господь её в наказание.
Непутёвая, неудалая.
Знала б, будет так, я заранее
От рассвета до поздней ноченьки,
На пороге б лежала камешком.
Может быть, посмотрела б доченька?
Может быть, пожалела б мамушку?
И от первой хмелящей чарочки
Отказалась бы ради матери.
Каждый год по внучку в подарочек,
Стал бы дом самобранкой-скатертью!
Руки, рученьки... Вены синие...
Вены синие... Скулы битые...
Ведь была молодой, красивою,
А теперь, что петлёй обвитая.
Мне бы с мужем пора увидеться,
Да с сыночком на райской лавочке..."
И, вздохнув, побрела, кормилица,
Схоронив рубли под булавочку.
______________
Наволока* - наволочка
НЕРОЖДЕННЫЙ
… Процарапывал небо – смотрел на нее сквозь звезды.
Опускался пониже, луну пеленая в тучи.
В тополях у подъезда тихонько укачивал гнезда:
«Пусть поспит – не шумите!» И даже на всякий случай
На излете июньской удушливой черной ночи
Он плотнее зашторивал окна к рассвету ливнем.
И когда уже больше терпеть не хватало мочи –
То, легонько касаясь ее, замирал – счастливый.
Он решил ей присниться на пятницу. Курам на смех…
Но он все же надумал: на среду присниться снова.
Только нынешним сонникам можно ли верить разве:
Все – сюрпризы да хлопоты, лишь про него ни слова.
Вместе с нею петлял по июлю в широтах южных,
Переплыл через август он с нею легко и лихо.
И хотел стать: пока не любимым – хотя бы нужным:
Вместе с нею молчал, вместе с нею грустил он тихо.
И под топот осенних дождей по железной кровле
Намечтал он себе целый мир из тепла и света:
Чтобы в доме – уютно и чтоб у кровати – коврик,
Чтобы – санки зимой, и, конечно, Анапа – летом.
…Перезревшее, падало солнце за край округи,
И отчаянно ветер держался как мог за кроны,
И в окошко больничное бились на свет пичуги:
«Нерожденый, не плачь! Нерожденный, не плачь! Нерожденый…» |
ЧЕРЕМУХА
… Уезжал за птицами, за песнями,
Чтобы получилось, чтоб сбылось.
Я кричала то, что лучше вместе нам,
Он шептал мне, что вернее — врозь.
Что еще не все дороги пройдены.
Брал с поклоном вышитый кисет.
Говорил, что выше нашей Родины
И милей меня на свете нет.
На коня запрыгивал ретивого.
Долго-долго в предрассветной тьме
Слышала: какая я красивая,
Что он не забудет обо мне.
Лучше бы меня кнутами высекли!
Бросили б в чертополох да в сныть!
Ветродуй хозяйничал на выселках,
Впору было вместе с ним завыть.
Ни отца не помнила, ни матери.
И в дожди, и в лютую пургу
Я стояла у дороги-скатерти
На траве, на листьях, на снегу.
Там, где столько жизней перехожено,
Там, где держат небо тополя,
Перепутье серое, дорожное —
Там врастала в эту землю я.
И когда на подвенечном кружеве
Каждый май считаю лепестки,
Я шепчу ему: мой милый, суженый,
Знай, что умирают от тоски…
***
… А через строчку точно будет так:
Сначала — очень громко, после — мутно.
И вот уже, одетый в лучший фрак,
Ты в облаке устроился уютно.
По статусу: нектару до краев
Плеснет тебе кто, все-таки, повыше,
И будет вечность целую готов
Тихонько слушать и, конечно, слышать.
Как там, внизу, сквозь толщу «кучевых»,
Ты был ему, пожалуй что, собратом:
Иконою живою для живых
Единогласно выбранный когда-то.
И через атмосферные слои,
Хоть это удивительно и странно,
Сияют ослепительно твои
Святые лики с голубых экранов.
Расскажешь откровенно в этот час,
Когда еще такое может статься,
Как бил порой безжалостно Пегас
Копытом – беззащитного паяца.
Про все, что гениально схоронил
Под маскою смеющегося мима,
Про женщину, которую любил,
Но разменял на сотню нелюбимых.
Теперь и ты ей — двадцать пятый кадр.
И ты, конечно, можешь быть покоен.
Но почему же горек так нектар,
Тебе налитый щедрою рукою?
И станет тяжело и горячо,
Вдруг полыхнет на облаке соседнем,
А собеседник тронет за плечо,
И лист назад перевернет последний…
***
Ночь отпустит – устала.
Под звездою последней
Та, которой не стало,
Надевает передник.
И, ответственна в корне
В отношенье к обеду,
Напечет новый вторник,
Сварит свежую среду.
Пересыплет подушки,
Перестелет постели.
Настежь форточки – душно,
Ведь февраль, в самом деле.
Настежь старые рамы –
Пусть быстрее завьюжит,
Чтобы тряпкой упрямо
Подоконник утюжить.
Чтоб скорее замерзнуть,
Задохнуться, погаснуть,
Чтобы было ненужно,
Чтобы стало неясно
Где под звонкие трубы
Он считает кварталы –
Тот, который не любит,
Ту, которой не стало…
ЖИВИ!
Он умер. И только большая трава
Шумела и пела, свежа и жива.
И правом, ей данным разумным Творцом,
Смыкалась над павшим прощальным венцом.
Он умер. А солнце входило в зенит.
И свет проливало, что землю хранит.
И мир целовало в головки цветов,
Решительно сбросив туманный покров.
В цветочных кувшинах купались шмели,
И теплые струи по стеблям текли.
И в знак урожайных грядущих побед
Земля выпивала живительный свет.
Он думал, что умер. Он знал, что ушел.
И было уже где-то там хорошо.
Без страха и боли, без слез, без потерь,
Он верил, что станет свободен теперь.
Но что-то мешало... Возможно, трава,
Кричавшая очень бестактно: "Жива!"
А, может быть, птица с зеленым хвостом,
Что вдруг над страдальцем зависла крестом.
Он вспомнил, что любит малину и мед,
Что кто-то в него очень верит и ждет.
И как же теперь без него соловьи…
Высокое небо качнулось: "Живи!"
ИМЕНИНЫ
Октябрь. Восьмое. Краснеют осины,
Стучится в калитку простуженный ветер.
У Веры Смирновой в четверг именины.
Ох, как же некстати ей праздники эти!
Управиться нужно до снежного пуха:
Того и гляди – занесет огороды.
Не балует яйцами больше пеструха:
Ей две пятилетки – немалые годы.
Окошки отмыть до зеркального блеска
Для Веры Петровны, конечно, задача.
Вот был бы сынок – помогла бы невестка,
Да только Господь все управил иначе…
Работы хватает: почистить дорожки,
Проверить запасы капусты и лука,
Свеколки, морквы и любимой картошки.
Хотя едоков: кУра, кот, да старуха.
И скоро продрогнет по этой погоде
Ветшающий дом без хозяйского глаза.
Хозяин-то помер в Покров в прошлом гОде.
Вот так: именины и пОмины сразу.
И вечер вплетая в худую косицу
Тихонько заплачет она под иконой.
И к мужу у Боженьки будет проситься,
Припав к образАм головою склоненной…
***
… Я все равно уеду в Монтерей –
Из сирых зим в живительное лето.
Отстукивать ладошкою хорей,
И чистить яйца в старую газету.
Пусть проводник с хроническим «амбре»,
Пускай кромсают тишину соседи,
Титан, что старец чинный в серебре,
Покоя мне горячего нацедит.
И я ко всем терпима и светла,
Дорожные просеиваю байки.
Жизнь полетит чужая у стекла:
Кресты, церквушки, домики, сарайки,
Веселые зеленые сады –
То вырастут, то словно бы усохнут.
И звезды самой первой чистоты
В вагонные заглядывают окна.
Конечно, транспорт выбран сгоряча.
Всего вернее было б самолетом.
И вот уже закат внизу зачах
И рядышком посапывает кто-то.
Меня двукрылый тоже укачал,
Меж облаков проскальзывая ловко,
Чтоб больше не рыдала по ночам
Уставшая несчастная Дюймовка.
И чтоб уже не помнить поутру
Цифирей, завязавшихся узлами.
Неси, неси меня крылатый друг,
Неси скорей к моей любимой маме!
Она, конечно, там. Уже давно.
Печет мне сны про жизнь и про другое.
Я в Монтерей уеду все равно,
Ведь слово-то красивое какое… |
Член Союза писателей России с 2011 года, прозаик, поэт. Живёт и работает в городе Ростове-на-Дону.
