Если бы мне предложили охарактеризовать поэзию Андрея Румянцева в нескольких словах, то я не нашла бы слов более точных, чем подлинность и честность, органичность и естественность. И еще – душевная доброта. И была бы не одинока в своем впечатлении. Именно эти слова многие критики, собратья по перу в разное время использовали в разговоре о поэте, указывая на особенности его художественного мира. А их, этих высказываний, в книге «Поле жизни, поле поэзии», посвященной творчеству Андрея Румянцева, немало. Причем, отзывов не только профессиональных литераторов, но и, как говорится, простых читателей стихов.

И все-таки сказать свое слово о созданном поэтом за более чем полвека, отыскать в полифонии тем, образов, мотивов то, что определяет его личность, оказалось нелегкой задачей. Даже странно самой: ведь настолько чистым, ясным слогом написаны стихотворения, настолько они понятны любому читателю, их легко заучить наизусть, приобщение к ним вызывает острую сопричастность поэту!

Критик и литературовед Алла Паликова, много занимавшаяся проблемами современной русской поэзии, очень точно назвала одну из своих статей строкою А.Румянцева: «Сердцем найденное слово». А московский поэт Александр Дорин писал: «В стихах Румянцева есть тот камертон, которому отвечает поэзия высшей пробы – это когда при минимальных художественных средствах достигается удивительная сила чувства, когда глубина мысли гармонично сочетается с художественностью образа, – от чего и слеза на щеке невесома, и душа затаивается в думе глубокой».

Поэтические произведения требуют от читателя чрезвычайных усилий и постоянного сотворчества. Вслушиваясь в свое прочтение стиха, улавливая душою его ритм, ты, как и любой читатель, должен совершить трудную работу – соединить интуитивный и рациональный взгляды, ведь только тогда можно уловить гармоничное единство слова и стоящих за ним чувства, мысли.

В разговоре об этом верное правило – опереться на мнение и опыт классиков. К примеру, на такой бесспорный (во всяком случае, для меня), как опыт Александра Блока. Он говорил о преобладании у настоящего поэта размышлений о смерти и даже отмерял количество этих размышлений – девять десятых от всего написанного. А еще утверждал, что только яд противоречий характеризует настоящего поэта.

Эти два определения не просто применимы к поэзии Андрея Румянцева – они приходят на ум, когда читаешь его стихи, как ранних, так и зрелых лет.

И дело вовсе не в возрасте поэта, когда думы о смерти привычно живут в душе («Когда придет последний день…», «Держись, осенний лист, держись…»). В лирике Румянцева смерть всегда находится рядом с его героями – охотниками, рыбаками, она - в думах о фронтовиках, погибших, как его родные дяди, или умерших после войны, как его отец. Смерть, порожденная разнузданным насилием в стране, подослала убийц и лишила жизни единственного сына (цикл «У черного порога»)… Она рядом, о ней не забыть, ее мужественно надо принять, как нелегкую судьбу, как библейский предел, который положен человеку и отвести который невозможно…

Что касается противоречий, то без антитезы как одного из основных способов поэтической речи не обойтись поэту. И читатель постоянно сталкивается с этим «ядом» в румянцевской поэзии, но часто это вовсе не прием и не украшение. В главном определении, что есть «Государыня Жизнь» (так называется одна из книг поэта), он не уклоняется от утверждения двух противоположных образных рядов. С одной стороны, земная жизнь – это «простое шаткое крыльцо», окно в родном доме, в котором виден рассветный небосклон, «пот и смолевая грязь» рыбацкого труда в родной деревне, и во всем этом есть красота и свет, но, с другой стороны, земное – это и грязная улица села, заплеванный помост у чайной, это и земное время «злых, беспощадных» 90-х годов, время господства тех, кто «опасней гремучей змеи, беспощаднее лютого зверя»… На антитезе, например, построено стихотворение «Царевна», где русская женщина – и царевна с ангельским лицом, «небесный отрок», и одновременно «жертва самосуда, хмельного мата, темных драк». Но читатель вовсе не чувствует, что столкнулся здесь с красотой или яркостью поэтического приема – просто перед ним во весь рост встает трагический конфликт во внутреннем мире поэта. Ведь в этом противопоставлении горечь, печаль, гнев – как ожог от земного пламени, и от этого «лицо опалившего зла» может излечить неземное, высшее начало, тот свет, о котором говорится в другом стихотворении: рана залечится дождем, который льется с высоты, «из горних пажитей». Такова румянцевская «Государыня Жизнь».

Разумеется, немало у поэта стихов прозрачно ясных, радостных, окрыленных – например, одно из моих любимых – о родной деревне Шерашово: «У моей деревни смешное имя…». Но и такой лирике не чужд внутренний конфликт, которого не могут скрыть так присущие поэту мужественная сдержанность и юношеский максимализм.

В своей книге «Кастальский ключ», цитируя скорбные строки русских певцов о родине – «свиток сыновних откликов на беду матери», поэт писал, что крупные поэты страдают одним страданием – болью за свою Россию. Что ж, слова эти лишний раз свидетельствуют о принадлежности самого Румянцева к поэтам – верным сыновьям своей родины-матери. Верность – вот тот стержень его поэзии, своеобразный ключ, которым и можно открыть ее суть.

И здесь читатель прикоснется к очень важной особенности большого поэта – это верность традициям русской поэзии. Наиболее близки Румянцеву, по моему убеждению, Есенин и Лермонтов: один – своей кровной, генетической связью с малой родиной, бесконечной болью за большую, второй – все той же «странной» русской любовью к Родине. Признание в любви к ней одного поэта: «Но я люблю – за что, не знаю сам» –перекликается с поэтической формулой другого: «Но люблю тебя, родина кроткая! А за что – разгадать не могу».

Мысль о некой тайне, сопровождающей чувство любви к Родине, есть и у Румянцева: в стихотворении «Русская звезда» он задумывается об особенном свете, особенном пути России, говорит о таинственной силе, позволяющей осилить очередную беду. Все тем же чувством «странной» любви пронизано стихотворение, начинающееся строками: «Я не знаю названия странной болезни, / Что терзает с рождения душу мою…».

Это прикосновение к русской тайне, загадке русской души и делает Румянцева большим русским поэтом. Верностью традиции, этой болью-тоской за Россию, в очередной раз поруганную, обманутую, но по-прежнему твердо стоящую на ногах, отмечены все книги, отдельные циклы, литературные эссе, прозаические произведения поэта.

Да, талант русского поэта неотрывен от любви к Родине большой, верности родине малой. Именно этим чувством движется и другое, свойственное подлинно талантливому художнику, – чувство долга, долга перед русской культурой, перед великой русской литературой. И тогда художник создает строки любви и признания русским писателям-классикам. В свои эссе о корифеях отечественной литературы (они широко публикуются в электронных изданиях) Румянцев вложил столько благодарного чувства, что это ярко выявило его душу, очень чуткую и очень нежную, такую, какую обнаруживаешь лишь в проявлении глубоко интимного, личного чувства – например, любви к женщине, единственной, желанной, неповторимой. Хочу привести его сонет, так подходящий к теме нашего разговора:

Что облака и легкая река?
Когда ты рядом, я спешу с ответом:
Да это даль, открыта и звонка,
Просторный мир, что залит щедрым светом!

Опять в моей руке твоя рука,
Как двадцать лет назад, байкальским летом.
И жизнь ясна. И ноша мне легка.
И нежность к людям в сердце обогретом.

Служить добру зовет меня любовь,
И совесть строго спрашивает вновь:
Помог ли ты другому в час ненастный?

Откликнулся ль на зов издалека?
И всем ли рядом слышится так ясно
И музыка, и светлая строка?

Подтверждением присущего Румянцеву чувства верности как доминанты его поэзии служат многочисленные цитаты, аллюзии в его стихотворениях (интертексты, как выразился бы современный исследователь) – они тоже говорят о его преданности родной литературе, любимым поэтам. И эта цитация – не простое заимствование, а глубокое знание своих предшественников, позволяющее вступить в диалог с ними. Цитация может быть прямой, а может быть малозаметной, подтекстовой, и от того ее воздействие на читателя еще сильнее.

О есенинском присутствии, милосердном его отношении к «братьям нашим меньшим» читателю подскажут строки:

Хорошо, что в этой чаще
Отыскал я свой причал,
Что на вздох сосны грустящей
Тихим вздохом отвечал,

Что звезды рожденье видел
Среди облачных глубин,
Вольной птицы не обидел,
Зверя в жизни не убил.
(«В доме бакенщика тихо…»)

Такой же тематический интертекст можно заметить в строках, наполненных блоковским чувством принадлежности своего поколения матери-России, переживающей страшные годы:

Не бездельнику и не разине –
Небесам говорю я свое:
Мы последние дети России,
Что счастливою знали ее. <…>
………………………………………
А теперь –
Простаки и разини –
В отчем доме, где правит ворье,
Мы – клейменные дети России,
Те, что предали скопом ее.
(«Не бездельнику и не разине…»)

Мысль, выраженная предшественником: «В сердцах, восторженных когда-то, / Есть роковая пустота…» – может служить о бщим знаменателем для стихотворений двух поэтов , разделенных целым столетием, и в их сопоставлении ощутим подтекст, особенно мучительный для нас, сегодняшних читателей. Да и в других стихотворениях А.Румянцева, обличающих ненавистный режим – ельцинизм, звучит грозная инвектива, родственная гневным политическим памфлетам не только Блока, но прежде всего Пушкина и Лермонтова.

А как безотрадна картина, которая вторит блоковским строкам: «Россия, нищая Россия…»: разоренный храм с «израненным кирпичом» – это сама навек израненная душа поэта. Сто лет прошло, но снова блоковская музыка звучит со страниц поэтических книг Румянцева: «И вот опять над нашей пущей / Лесное нищее село / Необоримый, вездесущий / Крест светоносный подняло…». Но неизменна нота личной вины поэта в этой музыке:

Лукоморье уже без чудес.
Дикий ветер варначит на поле.
И высокое лоно небес
Потемнело, как небо в запое.

А дороги к святыням – в грязи,
И святое объявлено зряшным.
Хочешь – злобствуй,
А хочешь – грози
Падшим душам и брошенным пашням.

И чернят, и клянут, и грозят…
Ты ж покайся в убогом селенье:
«Только я, только я виноват,
Что Россия в таком запустенье!»
(«Лукоморье уже без чудес…»)

По-другому и не может откликнуться русский поэт на то, что происходит с его родиной, и лишь любовь, вина, память, раскаянье за ее обездоленность позволяют ее сыну не только горевать, но и надеяться… Читая эти строки, только остается вслед за Блоком с горечью повторить: «Все это было, было, было, / Свершился дней круговорот…»

Диалог с русскими поэтами («двух голосов перекличка») многое может сказать читателю. Где-то Пастернак аукнется: «Ты живешь в промерзшем доме / Вечным пленником зимы. / Ничего в округе, кроме / Тлена, холода и тьмы»; то тютчевский «ветр ночной» безумием наполнит строки: «Он, этот ветер, сердце гложет, / Он тучи рвет в горящей мгле…»; а то рубцовская звезда увидится над притихшей, уставшей деревней: «И шепчешь звезде над избою, / Где темные ветви сплелись: / Куда ты зовешь за собою, / В какую отрадную высь?».

И вполне отчетливо видится также продолжение некрасовской линии русской поэзии, когда прикоснешься к плачу поэта по русской женщине, по ее судьбе в ХХ веке. Ведь русская поэзия, по Румянцеву, это не только тревожный набат, лепет ребенка, радость и восторг от полноты жизни, но и кружащийся за окном черный ворон, но и такое, «о чем с тоскою смертною поется», о чем «заплачет сердце… кровью обольется» («О, русская поэзия!»). А сердце и душа поэта особенно скорбными слезами плачут в стихотворениях, посвященных русской женщине: «Сестра», «Станция прощания», «В молчаливой толпе, за селом…, «Мать», «Какие обновки носила…» и др.).

Читая стихи А.Румянцева, понимаешь: любить, ненавидеть, прощать – это «святое право страданьем куплено тобой». Только совесть, вина, горечь, ощущение тревоги как отражение самой трагической и прекрасной жизни ставят поэта в тот ряд глубоко национальных лириков, которые глубинно выразили русскую судьбу, русскую душу. И при этом страдания дают ему высокое право сохранять верность пушкинскому завету, гармонично сочетающему злобу и негу, боль и радость, выраженному так отрадно: «Печаль моя светла…» Афористичность стихотворения А.Румянцева «Взывает время к доброте…» вызвана тем же чувством:

Взывает время к доброте.
Оно от зла устало.
Ты мне о страхе, темноте,
А я о ветке талой.
Ты мне о ценах и деньгах
И о безумной власти.
А я о золотых деньках,
Когда бывал я счастлив.
Ты мне о крови и вражде.
Я – о своей надежде:
О солнце, ветре и дожде…
О том же, что и прежде.
(«Взывает время к доброте…»)

Нельзя не сказать об эстетическом кредо поэта, которое выражено в его многочисленных стихах-размышлениях о творчестве. Эта тема неотступно преследует А.Румянцева, как, впрочем, каждого художника. За этим кредо – не просто лирическая исповедь, а само мировоззрение, философская картина мира.

Не называй себя поэтом,
Ведь это роща, где стою,
Пугая тьмой, лаская светом,
Творит поэзию свою.

Не называй себя поэтом.
Ведь это горы, что горят
В закатный час небесным светом,
Свою поэзию творят.

Опять о счастье ли,
Утрате ль
Грустит река,
Скорбит листва…
Поэт – он только наблюдатель,
Передающий их слова.
(«Не называй себя поэтом…»)

Во многих произведениях – поэтических и прозаических – громко звучит, как музыка, верность Румянцева друзьям-писателям – не только рано ушедшему Александру Вампилову, но и творящему до сего дня Валентину Распутину, с которым неотрывны жизнь, судьба. Ведь Румянцев с Распутиным – дети русской деревни, этой Атлантиды, замершей в ожидании катастрофы, и страдающие души обоих все прощаются, все глядят и не наглядятся на любимые очертания. Одно из трагических произведений Румянцева, построенное на горьких вопросах к современнику, «Оставленное село», напомнит читателю трагические мотивы, звучащие в «Прощании с Матерой». Но спасется русская Атлантида, несмотря ни на что не уйдет под воды времени, залогом этому – художники, их сыновняя вина, их стойкость и совесть.

Стихотворение Румянцева «Учителя» воспринимается мною в тесной связи с автобиографическим рассказом Распутина «Уроки французского». В том и другом повествуется, как в детстве рождается личность, открывающая мир жестоких, суровых нравов. Именно детство встает в памяти двух художников, ведь в детстве душа еще пребывает в потемках, но уже воспринимает мудрые уроки: ребенок превращается в личность, по их мнению, именно с чувством вины, с обретением памяти. Случаи из детства часто вспоминаются Румянцеву для того, «Чтоб злом, умножившим невзгоды / Не ранить больше никого / Хотя б в оставшиеся годы» («Жестокость»). Память о суровом детстве диктовала обоим художникам строки автобиографических произведений в одно и то же время; рассказ и стихотворение закономерно перекликаются: оба предварены посвящением своим учительницам. Метафорически «Уроки французского» (1976) – это рассказ о рождении в способном мальчике чувства вины перед учительницей, дающей уроки «другого» языка, и личность откликнется на диалог с другим миром, когда родной мир вдруг осветится присланными никогда невиданными ярко-красными яблоками, как истиной. И чувство вины даст первые личностные ростки.

В стихотворении Румянцева «Учителя» (1978) лирический герой тоже вспоминает детство и дает своим учителям метафорические названия: «усталая учительница – бедность», «наставник чумовой – недоеданье». Но рядом были вожатые – «всегда спасавший труд / и вечно утешающая вера», а также «веселая учительница – гордость», и еще – «достоинство – прекраснейший учитель». Именно эти «учителя» ковали характер деревенского мальчишки. И общее, что закаляло его, если вспомнить еще и стихотворение «Жестокость», это чувство вины как ответственности перед другими людьми, понимание чужой боли и другого человека.

И здесь важна снова верность своей музыке, своей песне (ср. «песни ветровые» из блоковской «России»), звучанию русских песен, услышанных еще в детстве.

Песни русские, кто вас складывал?
Время ль скрадывал?
Душу ли вкладывал?
Кем вы потеряны?
Кем вы найдены?
Вы тети Верины?
Иль тети Надины?
(«Русские песни»)

Вопрос, прозвучавший в начале стихотворения, звучит совсем не отвлеченно, потому что затем лирический герой вспоминает, как тети – «песельницы мои» выводят «чистыми, безгрешными, сердешными словами» песню о лучинушке-кручинушке, о том, как «выплакала песня / слезоньки за всех» и «сердце ожило, радости – черед». Ответом на заданный вопрос звучит в финале определение всем русским песням: «Те, что / Зовут и поднимают, / Горе отмывают / И печаль скрадывают, / Гордо поднимают / Тех, кто их складывал». Песни тети Веры и тети Нади, «мамина песня» – и есть песни народные, сложенные в полях России теми, кто своей жизнью, своим трудом и творческим даром способны гордо встретить и отвести («отмыть») все беды и печали.

С «маминой песней», признается лирический герой, связана непонятная, странная болезнь, «что терзает с рождения душу мою». Песни эти, вначале «раздетые», «сиротские», затем приправленные крутой слезой, обжигающим кипятком, стали судьбой, той странной болезнью, что «растворилась в крови». Так сомкнулись память о матери и чувство странной любви к Родине.

Какая же духовная сила притягивает читателя к созданному Андреем Румянцевым, таким же особенно близким, родственным тебе по духу, какими и видятся ему самому другие поэты-классики? В литературном эссе, посвященном Есенину, Румянцев писал ( и для меня это ответ на заданный выше вопрос): «За чистой красотою и ясностью земной картины, нарисованной в стихотворении, таится ее связь с завораживающей и притягивающей душу небесной жизнью. Сама Русь, увиденная глазами влюбленного сына, отчалила в высь, в тот “небесный” сад, которого так не хватает на земле… Это постоянное присутствие в стихах молодого поэта вышней силы, и правды, и красоты превращает его лирику в некий храм, где обитает особое знание жизни – земной и небесной».

«Поэт, похожий на свою родину» – так назвал Румянцев эссе, посвященное С.Есенину. А разве нельзя так же назвать и самого Румянцева? Разве не соответствует чистоте и духовной силе Байкала его поэзия? Разве не научила его родная земля мужественному приятию нелегкой судьбы, открытости чужой беде и боли, бесподобной искренности его исповедальной лирики? Да, только верность отчей земле, которой наполнены все его творения, и делает Андрея Румянцева изумительным русским поэтом.