ОДИНОКИЙ СОЛДАТ РУССКОЙ ПОЭЗИИ
На 80-летие Василия Казанцева

Мы, в повседневной суете, порой не замечаем, кто рядом с нами живет, не понимаем величины и значимости отдельных людей, в душах которых полыхает целая эпоха. Так незаметно уходило и уходит поколение фронтовиков, и мы задним числом бросаемся к ним, пытаясь услышать, из уст очевидцев, бесценные свидетельства тех грандиозных событий. Потом карим себя, что многое уже упущено, не зафиксировано на бумаге и киноплёнке, не заснято на фото.

В Доме творчества писателей Голицино тихо живет удивительный поэт современности Василий Иванович Казанцев, ему в этом году исполнилось 80 лет. Славный юбилей поэта прошел незамеченным в широких кругах российской общественности. Мы многое не замечаем в этой жизни, но когда приходит осознание, что рядом с нами живет один из самых значимых поэтов уходящей эпохи конца ХХ века, становится жутко и обидно от той черствости нашей и невежества.

В далеком 1980 году, тридцать пять лет назад, в издательстве «Детская литература» вышел в свет сборник поэзии «Страницы современной лирики», который составил Вадим Валерьянович Кожинов. В этот сборник вошли двенадцать крупнейших поэтов второй половины и конца ХХ века – Николай Рубцов, Владимир Соколов, Алексей Прасолов, Анатолий Жигулин, Глеб Горбовский, Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Василий Казанцев, Алексей Решетов, Олег Чухонцев, Эдуард Балашов, Юрий Кузнецов.

Вадим Валерьянович редко ошибался в определениях величины поэтических произведений и в предисловии к сборнику он пишет:

«Поэты этого сборника отличаются друг от друга не меньше, чем двенадцать месяцев года. Различен и самый уровень их поэтических возможностей. Но их лучшие произведения объединяет подлинно творческое начало и подлинная современность. Перед нами действительно образцы современного лирического творчества…
…В сборник вошло немало произведений, отмеченных печатью «тихого» раздумья. Но если окинуть единым взглядом все собранные здесь стихотворения, они отнюдь не оставят ощущения какой-либо «тихости». В поэзии Прасолова и Рубцова, Горбовского и Передреева, Куняева и Казанцева как бы постоянно нарастает внутренняя энергия, прорывающая границы первоначального поэтического мира…»

Сказано очень точно и это в полной мере касается творчества Василия Ивановича Казанцева.

* * *

Василий Иванович Казанцев родился 5 февраля 1935 года в д. Таскино Чаинского р-на Томской области в крестьянской семье, окончил Томский университет. Печатается с 1957 года.
В 1962 в Томске вышел первый сборник стихов «В глазах моих небо», вслед за которым в Новосибирске (Западно-Сибирское книжное издательство) выходят другие: «Лирика» (1962), «Прикосновение» (1966), «Поляны света» (1968), «Равновесие» (1970), «Стихи» (1971). Затем книги его стихов издаются в основном в Москве: «Дочь» (1969), «Русло» (1969), «Прощание с первой любовью» (1971), «Талина» (1974), «Порыв» (1977), «Дар» (1978), «Выше радости, выше печали» (1980; составитель и автор предисл. В.Кожинов), «Свободный полет» (1983), «Рожь» (1983), «Прекрасное дитя» (1988), «Стихотворения» (1990) и другие.
В 1963 году стал членом Союза писателей СССР. В 2000 году получил премию «Поэзия», а в 2001 году — премию имени Н. А. Заболоцкого.

Из статьи М.Ф. Пьяных о творчестве Василия Казанцева:
 
«Тихая лирика» Василия Казанцева основана на жизни человеческой души, на лирических переживаниях и размышлениях поэта, связанных с «вечными» темами любви и природы.

В лирике Казанцев особенно ощутимы традиции Тютчева, связанные с проблематикой «двойного бытия» человеческой души: дневной и ночной. Не рефлексируя особенно по поводу «ночной» жизни своей души и своего сознания, Казанцев, в отличие от других продолжателей тютчевских традиций, сосредоточивается на ее порыве к свободе и свету, который определяет вектор духовного роста поэта как личности. В этом отношении знаменательно название книги стихов «Порыв» (1977), в которой поэт готовится к душевному порыву к «двуединой высоте», но одновременно и сдерживает себя, боясь нарушить напряженное душевное равновесие и оторваться от предметной, чувственной реальности жизни, «грубой вещности земной». Его душа, земной «мир впивая», душа, «в плоть обернутая», постоянно тоскует «о небе чистом и высоком», «мысль озаренная взлетает к высоким облакам». В его лирике «безраздельный царит, владычествует свет».

В лирическом пространстве души Казанцев становится ощутимее движение времени, в созерцании созревают импульсы к деянию, действию, поступкам, свет рождает музыку. Интересно, что у Казанцев раньше звук связывался с памятью, с прошлым, в частности, с памятью о войне («Забытого голоса звук», «Как неожиданность, как лета / глухая память — редкий звук»), а свет — с настоящим и будущим. Теперь в его стихах свет и звуки, сложно взаимодействуя между собой, все больше используются для того, чтобы выразить связь лирического пространства с движением времени. Внутреннее ощущение необходимости порыва и прорыва за те границы, которые уже определились в лирике поэта».

И эти прорывы в пространстве света до боли душевного созерцания ощутимы в строках его поэтических произведений, Василий Иванович действительно очень светлый человек. Он не многословен и удивительно по стариковски тих. Но эта внешняя тишина просто взрывается в его стихах, которые наполнены поэтическими  образами и глубокими мыслями поэта.

Во время нашей очередной встречи с Василием Ивановичем, он без слов протянул мне лист бумаги, где ровным почерком были написано стихотворение. Я стал читать и понял, что в моих руках настоящие стихи большого поэта.

– Это о войне, – почти шепотом сказал Василий Иванович.

ОДИНОКИЙ СОЛДАТ
В нахмуренной чаще глубокой,
Где ели прямые стоят,
В землянке, во тьме одинокой
Живет одинокий солдат.

В еловой глуши затаённой,
В насупленном хвойном кругу,
Он держит один оборону –
Умрет, но не сдастся врагу.

Над лесом гроза пролетает,
Рокочет, гудит высоко,
А он, непокорный, не знает,
Что фронт отступил далеко.

Над лесом гроза умолкает
Глухая стоит тишина,
А он, непреклонный, не знает,
Что кончилась в мире война.

Что в тесной землянке лежит он,
Где так непроглядно темно,
Что прочно землёю укрыт он,
Что умер, что умер давно.

Василий Иванович помнит те страшные годы сороковых, он хорошо помнит радостные лица народа-победителя и скорбные лица миллионов людей потерявших своих родных в этой ужасной войне. В год семидесятилетия Великой Победы стихи «Одинокий солдат», по моему мнению, могут украсить любое издание, потому что эти строчки стоят в ряду лучших стихотворений написанных о войне.

Владимир КАЗМИН
член СП России,
председатель Восточноукраинской писательской
организации им. В. И. Даля Союза писателей России,
автор нескольких книг поэзии и прозы.

ЦЕЛЬ ДВИЖЕНИЯ – САМО ДВИЖЕНИЕ
Единство природного мира Василия Казанцева

Природный мир в творчестве В. И. Казанцева представляет единство, где все взаимосвязано, взаимообусловлено и находится в теснейшем родстве и зависимости друг от друга. Поэтическим языком он рисует почти научную картину такого явления, как биоценоз, находя для этого свои средства и краски: «– Ты зачем, трава густая, / Поникаешь над водой, / К ней так низко припадая? / – Чтоб спастись от зноя в зной» [1, с. 85]. Лирический герой, получив ответ от «густой травы» на свой вопрос, затем с тем же вопросом обращается к воде: «– Ты зачем, вода степная, / Так бежишь к траве густой, / В ней бесследно пропадая? / – Чтоб спастись от зноя в зной» [Там же].

В лирическом мире поэта отражен природный мир, где «густая трава», «степная вода» не просто зависят друг от друга, но, возможно, не могут друг без друга существовать. Спасение травы от зноя – в воде, спасение воды от зноя – в траве. По крайней мере, их благополучие взаимообусловлено и синкретично – таков натурфилософский подтекст лирики Василия Казанцева.

Однако наши рассуждения будут неполными, если мы не остановимся на дальнейшем развитии лирического сюжета (а он в данном случае, несомненно, просматривается). Лирический герой, имея уже двух собеседников (трава и вода), теперь обращается... к зною: «– Беспросветный зной нещадный, / Ты зачем к воде степной, / Ты зачем к траве густой, / Льнешь так слепо? Жарко? Жадно?» [Там же]. И – получает поразительный и неожиданный ответ: «– Чтоб спастись от зноя в зной».

Что же такое природа для В.И. Казанцева? Целостный, неразъединимый мир, где нет ничего лишнего, каждая травинка занимает необходимое и подобающее ей место, где «колесики» и «винтики» работают слаженно, в одном ритме, как детали или звенья одного механизма; где сосуществование различных видов есть условие их жизни и развития. Возьмем на себя смелость предположить, что и себя самого Василий Казанцев ощущает такой же частью природы, ее малым звеном.

Его природа полна чисто русских зимних картин – с «острокрылой вьюгой», «цепенеющими опушками», «жалящим льдом», «стволами озаренными», «льдистой пустотой», и эта «снеговая страна» соседствует с летним пейзажем – с «пыреем темнолистым», «пламенеющими знойными полями», «искрящимися травами», «огнистыми птицами», «говорливыми травами и водами». Россия неотрывна от лирического пространства поэта Василия Казанцева, она почти целиком заполняет это пространство. И душа его, «обожженная ветром», срослась, прикипела, «прилепилась» не к чему-нибудь, а именно к русской природе:

Ты припала к низинной, туманной
Стороне смоляной, ледяной.
К зеленеющей, сжавшейся, малой –
Беззащитной былинке лесной [1, с. 87].

Не такой ли «былинкой лесной» и себя ощущает поэт? Не зря же его лирический герой, обращаясь к женщине, говорит ей, что она не такая, как все, она – «лесная», «луговая», «степная».

Для творческой манеры В.И. Казанцева характерен диалог с природными силами и явлениями , что в традиции русской литературы, это могут быть ручьи, дубравы, туман, дождь, береза, птица, ветер. Он обращается к ним с вопросом: «И я сказал в печали: / – Потоки и ключи, / Мелеть озера стали. – / Ответили ручьи...» [1, с. 110]. Так начинала звучать в поэзии В.И. Казанцева тема экологической обеспокоенности . Обмеление рек и озер, загрязнение водоемов, появление гор мусора и свалок в неустановленных местах, вырубка лесов и т.д. рождали в душе тревогу («горит в душе беда»), и герой чувствует себя причастным к судьбе этого гибнущего на глазах природного мира, понимая, что он «за все в ответе».

Следует отметить, что в поэзии В.И. Казанцева есть лейтмотивная тема, это тема движения : «Сколько лет я все еду и еду. Пролагаю дорогу свою», «Любил я быстрое движенье», «Я еду и еду». В связи с этим часто возникает образ дороги, тропы – равнинной, таежной, степной: «От речки далекой, таежной проложили дорогу свою», «По дороге тряской еду я домой», «И я пошел тропой отлогой», «Дороги последние – круты», «Бежит тропа лесная», «Закружились дороги извивы», «Дорог натруженные дуги».

Связан с темой движения, дороги и образ вокзала, железной дороги , который также неоднократно возникает в его лирике – то как «мчащийся вокзал», то ему видятся «цистерны, и шпалы, и трубы». Собственно, именно с вокзала для него начинается столица: «Я Москвы не увидел сначала. Я увидел огромный вокзал».

Тема движения, как отражение беспокойной души – характерная черта лирики Василия Казанцева. В его стихах много динамики, много глаголов действия. Однажды поэт воскликнул:

Ни дождь, ни ветер не помеха.
И ни мороз, ни дым, ни грязь.
Лишь только б ехать, ехать, ехать.
Лишь только б ехать, вдаль несясь [1, с. 61].

И потому он – едет, гонит, катится, скачет, бредет, трещит валежником, ступает, шагает, торит тропу, кружит, мчится, идет, летит. Это – его бег по жизни , это – его жизнь. Можно долго рассуждать, откуда проистекают эти тема и образы, однако они, как было сказано, ложатся в русло традиции русской поэзии. Нас более интересует подспудная и может быть, тайная мысль, связанная с дорогой и лелеемая его лирическим героем. Возможно, она выражена в стихотворении 1978 года «У железной дороги»: «Тяжелая гарь нефтяная. И тягостный давящий свод. / ... И – твердая нитка двойная. / ... Которая в счастье ведет» [Там же, с. 65].

Может быть, именно счастье и было целью этого вечного бега, неустанного движения. Счастье – как основной мотив этого постоянного желания двигаться вперед. Но осознавал ли это его лирический герой? Думается, не случайно он восклицал: «Как просторны, раздольны пути», и дальше идет строка, свидетельствующая о том, что он и сам ничего не мог понять в этом беге по жизни, как не понимаем это и все мы : «Но куда же по ним нам идти?». Это было сказано в 1982 году, но и еще раньше – в 1976 году поэт обронил строчку:

И я пошел тропой отлогой
По травам, камню. Снегу. Льду.
Но так длинна была дорога,
Что я забыл, куда иду [1, с. 59].

Очень бы хотелось проследить дальнейшее развитие этой темы в творчестве В.И. Казанцева, жаль вот только, что новые стихотворные сборники сейчас почти не выходят.

И все же в любой дороге для поэта была важна не цель, а само движение, и как ни странно, часто именно оно становится целью: движение – цель движения, и в этом залог роста души, поскольку она, как уверяют поэты и философы, бессмертна.

Любовь РЫЖКОВА
поэт, прозаик, филолог, член СП России,
кандидат педагогических наук,
лауреат литературных и научных конкурсов

Литература
1. Казанцев В.И. Свободный полет. Стихи. – М.: Сов. писатель, 1983. – 144 с.

ПОЭТИЧЕСКИЙ МИР ВАСИЛИЯ КАЗАНЦЕВА

Поэтический мир Василия Казанцева при первом, поверхностном взгляде может предстать как нечто вполне ясное, однозначное или даже прямолинейное. «Стихи о природе», стихи о детстве, прошедшем в дальнем селе, лаконичные лирические раздумья — всё это поначалу кажется знакомым, похожим на многие и многие страницы из истории русской поэзии.

Правда, я убеждён, что любой чуткий читатель, познакомившись с лучшими стихотворениями Василия Казанцева, не может не ощутить их эстетическое обаяние, чистоту, благородство, цельность их стиля и самого смысла. Прикоснувшись душой хотя бы к этой пятистрочной лирической миниатюре Василия Казанцева:

…И на неё дышу любовью.
И прикипаю всею кровью.
И отвести не в силах глаз.
Какой удар себе готовлю —
На дальний день, в прощанья час! —

уже трудно забыть это прикосновенье. И всё же истинный смысл творчества поэта — в чём я многократно имел случай убедиться — раскрывается перед читателем далеко не сразу и только лишь при активном, связанном с определённым душевным напряжением, восприятии.

Это обусловлено прежде всего принципиальной сдержанностью, уравновешенностью самого стиля поэта.

И я бы волю чувству дать
Сумел со щедростью завидной.
Я мог бы плакать и рыдать
И до упаду хохотать.
Да только почему-то стыдно, —

писал Василий Казанцев уже в давние годы, в период обретения творческой зрелости. И это своего рода сквозной мотив его поэзии. В стихотворении о последнем прощании с родным домом («Когда вдали, за лесом показался…») мотив этот звучит в каждой строфе: «Я постыдился плакать, я сдержался…», «Я ком, застрявший в горле, проглотил…», «Не плакал и тогда…» — и только

Через много-много лет, на дальнем расстоянье
Приснился мне тот мёртвый уголок.
И с ним последнее моё свиданье…
И слёз во сне я заглушить не мог.

Именно так: лишь во сне не мог сдержаться, не мог заглушить слёз…

Или другие характерные стихи:

Блажен смеющийся! Ни видом,
Ни словом беглым, на лету,
В пылу оброненным, — не выдам,
Что радости иные чту.

Последовательная, подчас предельная поэтическая сдержанность может быть воспринята как выражение холодности, бесстрастия, даже рассудочности. Однако с такой же силой звучит в поэзии Василия Казанцева иной, противоположный мотив:

Благодарю судьбу и бога,
Что обошлись со мною строго.
Дарили сдержанный привет.
У тёмного, глухого лога
Мне приоткрыли дальний свет.
Но втайне — плачу и рыдаю.
Что — мимо, мимо пролетаю.
И — проклинаю. И — виню.
Не вас, суровых, укоряю.
Себя, несмевшего, казню.

В других стихах поэт винит себя в том, что «слишком мягко, нестрого судил», что он всё

Ждал, надеялся. Слишком боялся
Виноватым прослыть — виноват.

Это открытое «покаяние» в чрезмерной сдержанности — как и прямое утверждение той же самой сдержанности — проникает всю поэзию Василия Казанцева. Вот назреет, вспыхнет в ней безоглядный порыв —

Но трепещет душа — и боится
Окончательно слово сказать.
И куда-то неясно косится.
И — ещё соглашается ждать.

И если сразу, без подробных объяснений сделать вывод, следует сказать, что лучшие стихотворения Василия Казанцева рождаются и живут как раз на самой грани, на самом рубеже сдержанности и порыва, — когда под холодной, иногда словно бы ледяной корой стиля чувствуется или хотя бы угадывается прорывающая её струя, затаившая в себе жаркую энергию страсти.

Соблюсти в одном-едином поэтическом целом меру сдержанности и порыва очень нелегко, и поэтому, в частности, у Василия Казанцева много — пожалуй, даже слишком много — «слабых», «несостоявшихся» стихотворений — либо чрезмерно «сдержанных», либо как-то рассыпающихся, не имеющих весомого творческого ядра.

Лучшие его стихи нередко основываются на своеобразной поэтике мгновения. Этот внутренний стержень творческого сознания отчётливо, даже обнажённо проступает в целом ряде стихотворений (Василию Казанцеву, кстати сказать, совершенно чуждо типичное для многих стихотворцев стремление «пленить» читателя нарочитой загадочностью, зашифрованностью смысла; он ставит перед читателем тайну лишь тогда, когда она является тайной и для него самого).

Как забытого голоса звук,
Каждый миг на меня налетает,
Каждый миг ускользает из рук —

так поэт высказывает одну из основ своего видения мира. Или в другом стихотворении:

Утка скрылась в отдаленье.
И мгновенье, тих и чист,
В высоте живёт отдельно
Гибких, тонких крыльев свист.

Дело, разумеется, не в самом по себе слове «мгновенье» (или «миг»); когда поэт говорит о грозе:

Хочу — чтоб помедлила чуть.
Хочу — чтоб скорей налетела! —

он схватывает именно мгновение на рубеже двух состояний мира.

Столь же открыто выявляется эта «поэтика мгновения» в стихотворениях «Капля», «Вихрем с белой высоты…», «Пустая даль мертва…», «Отъезд», «К деревне через поле шла…»,. «Ты в эту реку весь войдешь…», «Стволы смыкаются тесней…» и т. д.

В каждом из этих стихотворений то или иное «мгновенье» пережито полно и остро, оно словно пронзает душу и тело до самой глубины. При этом поэтически схватывается граница между двумя состояниями мира, между прошедшим и грядущим, — и таким образом рождается особенная ёмкость и весомость художественного смысла.

Лучшие стихи Василия Казанцева принадлежат к очень немногим наиболее значительным явлениям современной русской лирики.

* * *

Василий Иванович Казанцев родился 5 февраля 1935 года в Сибири, в нарымской деревне Таскино, расположенной на берегу таёжной реки Чая — левого притока Оби. Его деды в начале века переселились сюда, на почти ещё не освоенную сибирскую равнину, из Вятской губернии. В 1937 году Василий Казанцев остался без отца. Мать, колхозная доярка, одна поднимала троих детей.

Детство и отрочество Василия Казанцева достаточно ясно вырисовываются из многих его стихотворений и особенно поэм. И всё же следует обратить внимание читателя на тот факт, что до семнадцати лет поэт был крестьянином, земледельцем в самом прямом и полном значении слова. С семилетнего возраста (то есть с 1942 года) он постепенно приобщался ко всем крестьянским работам и занятиям — от прополки и возки снопов до косьбы и пахоты.

Деревня Таскино была совсем небольшая — два десятка с лишним изб. Школа, в которой учился Василий Казанцев, находилась за четыре километра от родной деревни, и к трудам в поле, на лугу, в лесу, на своём дворе нужно прибавить и ежедневный восьмивёрстный путь до школы и обратно — в любую погоду…

Нельзя не упомянуть ещё, что в военные и послевоенные годы до нарымской деревни почти совсем не докатывались волны «цивилизации». Четыреста километров отделяли Таскино от железной дороги, сотня — от пароходных линий Оби.

Во многих отношениях родная деревня Василия Казанцева ещё жила по законам «исконной» крестьянской жизни. И именно в этой жизни берёт начало творческая судьба поэта. Он так осознавал это через четверть века: «Главный источник моей любви к поэзии — моя мать. Неграмотная женщина, которая едва ли знала тогда значение этого слова — поэзия. Устное народное творчество и обыденная речь в её устах не имеют почти никакого разграничения. Они так же естественно проникают друг друга, как воздух и свет».

Дело, конечно, не только в отношении к слову. Первые семнадцать лет жизни определили, сформировали самые основы восприятия мира.

Человек, выросший в современном городе, воспринимает деревенское бытие как нечто совершенно особенное, необычное, в конце концов даже экзотическое. Для Василия Казанцева это бытие представало как естественное, всеобщее, даже единственно возможное.

Но при всём том очень рано вошла в душу будущего поэта ещё одна основополагающая реальность — реальность русской классической поэзии. Уже в отроческие годы он всем своим существом усваивает поэтические миры Пушкина, Лермонтова, Тютчева и — по его собственному признанию — они порождают в нём «чувство счастливого ожидания, предвкушения каких-то душевных открытий». Его бесконечно волнуют полнота и совершенство духовного бытия, явленные в этих вершинах русской поэзии. В их свете даже материнская речь на какое-то время стала казаться «неправильной»…

К тому же в 1952 году жизнь Василия Казанцева резко изменилась. Он простился с заповедным миром своей деревни, чтобы стать студентом историко-филологического факультета Томского университета. Богатая библиотека этого старого — ныне празднующего своё столетие — учебного заведения открыла Василию Казанцеву поэзию Боратынского, Фета, Бунина.

В центре внимания Василия Казанцева оказались, как он несколько иронически сформулировал позднее, «высокие материи, размышлять о которых считалось ранее привилегией кого угодно, только не тех, кто занимается крестьянским трудом. Может быть, во мне говорил стихийный протест против такого взгляда на человека «от сохи».

Всё это, естественно, находило своё выражение в стихах, которые Василий Казанцев сочинял с самых ранних лет. В 1953 году стихи его впервые появились в печати, и, по-видимому, именно с этого года началась для него настоящая работа над стихом. Но прошло ещё полтора десятилетия, полные напряжённых исканий, прежде чем поэт достиг творческой зрелости.

В течение этих лет Василий Казанцев был студентом, преподавателем средней школы, журналистом и, наконец, целиком отдался литературному труду. В 1962 году вышла его первая книга «В глазах моих небо». Но лишь на рубеже 1960—1970-х годов он стал тем поэтом, без которого нельзя представить себе нашу современную поэтическую культуру.

В зрелом творчестве Василия Казанцева органически соединились, слились его собственное открытие мира, свершившееся в родной деревне, и глубоко усвоенные уроки классической поэзии. Выше уже были названы имена тех поэтов — от Пушкина до Бунина, — которых Василий Казанцев считает (и вполне основательно) своими главными Учителями. Созданная ими высочайшая поэтическая культура явилась для Василия Казанцева безусловным образцом, мерой, идеалом.

Однако нельзя не сказать о том, что мир высокой классической лирики явно не совпадал с тем реальным жизненным миром, в котором родился и вырос поэт. Ибо необходимо признать — при всех возможных оговорках, — что лирика эта сложилась на почве дворянского образа жизни и несёт на себе неизгладимую печать этого образа жизни и порождённого им мировосприятия.

Помня о горестном опыте «вульгарного социологизма», нанесшего громадный ущерб литературе в 1920—1930-х годах, мы склонны вообще закрывать глаза на этот очевидный характер основного фонда нашей классической лирики. И всё же дело обстоит именно так, и невозможно отрицать тот факт, что в отечественной лирике есть две самостоятельные линии, которые вполне уместно назвать «дворянской» и «крестьянской»; к последней относится лирика Кольцова, Никитина, отчасти Некрасова, Сурикова, Клюева, в определённой степени Есенина и далее Прокофьева, Исаковского, Твардовского, Николая Тряпкина и т. п.

Василий Казанцев вполне мог бы избрать именно этот путь, — что, кстати сказать, подтверждается целым рядом его ранних стихотворений (см., например, в последнем разделе этой книги стихи «Если тянет с полей…», «Ходит осень что-то молчаливая…», «Облака в воде качая…», «Высоченны лесные палаты…», «Сидели два детины…», «На январском на морозе…» и т. п.). Однако в зрелой поэзии Казанцева черты, характерные для «крестьянской» и «дворянской» лирики, выступают в нераздельном единстве. Можно сказать, что в этой поэзии преодолено, снято противоречие между поэтическим стилем Тютчева и Кольцова, Фета и Никитина, Бунина и Клюева.

С наибольшей ясностью это выступает в стихах о природе. В «пейзажах» Василия Казанцева всецело присутствует та возвышенность смысла и изящество образа, которые характерны для «тютчевско-фетовской» линии русской поэзии. Но в то же время лирику Василия Казанцева как-то не очень уместно назвать «пейзажной», ибо она проникнута действенным, если угодно, практически-телесным отношением к природе.

Лев Толстой в конце жизни — когда он стремился увидеть весь мир глазами крестьянина — восхищался выражением «праздная борозда» в стихах Тютчева:

…Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.

«Этим словом сразу сказано, — замечал Толстой, — что работы кончены, всё убрали». Но у Тютчева — как и во всей «дворянской» лирике — такого рода образных деталей не столь уж много. В основе этой лирики лежит стихия высокого созерцания и размышления о природе.

Между тем в лучших, наиболее зрелых стихах Василия Казанцева о природе воплощено восприятие, сливающее воедино «незаинтересованное», бескорыстное поэтическое мышление и опыт человека, который освоил природу как пахарь, косарь, дровосек, землекоп, — человека, который вошёл в жизнь природы как прямой участник, как звено её вечного круговорота. В отдельных и, кстати сказать, немногих из зрелых стихотворений поэта эта крестьянско-трудовая основа восприятия природы выступает прямо и непосредственно:

Тяжёлый, бархатно-парной,
Изогнутый упруго,
Валится чёрный пласт — волной
Медлительною — с плуга.
Что в этой медленной волне —
Затянутом движенье?
Зимы — в недвижно-крепком сне
Застывшей — продолженье?
Боязнь расстаться до конца
С ласкающим покоем?
Неторопливая ленца
Под первым вешним зноем?
Иль — пред дрожащим, молодым,
В густом дыханье грома,
Спешащим ливнем семенным —
Блаженная истома?

Здесь образ весенней земли словно отождествлён с состоянием тела и души земледельца, пахаря. Но в большинстве стихотворений Василия Казанцева эта образная основа не выступает с такой очевидностью, она только чувствуется, угадывается:

Чем отплачу за этот день —
Травы дыханье земляное,
Коней сверканье смоляное,
Встающий стог…

Или стихи о пробивающемся сквозь почву ростке:

Дорогой тесной, незнакомой.
Сквозь сеть истлевшего листа.
Чрез слой запаханной соломы.
Сквозь тяжесть тяжкого пласта.

Природные явления в поэзии Василия Казанцева предстают как взвешенные на человеческих плечах, обнятые человеческими ладонями, освоенные в прямом соприкосновенье человеческим осязанием, вкусом, обонянием…

И в то же время творчество Василия Казанцева неразрывно связано с «дворянской» лирикой и подчас даже вступает в прямой диалог с теми или иными её явлениями (см., например, стихи «Пророк», «И плащ, и посох в тягость мне…», «Два дерева» и др.).

И это слияние, условно говоря, «крестьянской» и «дворянской» поэтических стихий определяет не только собственно творческую, но и культурно-историческую ценность поэзии Василия Казанцева. Слияние это могло произойти лишь в наше время, и с этой точки зрения творчество поэта исполнило одну из закономерных задач современности. Поэзия Василия Казанцева подлинно современна не по броским поверхностным приметам, которые весьма лёгко придаются стихам, но по внутренней, глубинной творческой сути.

Дворянская культура давно стала историей, на наших глазах уходит в прошлое и самостоятельная культура крестьянства. Но культура будущего явно не сможет полнокровно развиваться, если она не вберёт в себя ценности, созданные этими творческими силами. И поэзия Василия Казанцева — одно из бесспорных осуществлений этой стоящей перед нами цели. Уже сейчас можно — без особой боязни ошибиться — сказать, что творчество поэта предстаёт как весомое и необходимое звено в развитии отечественной поэзии, — не говоря уже об его собственном, самодовлеющем значении в современной поэзии.

Вадим КОЖИНОВ
Цитируется по: Казанцев В.И. Выше радости, выше печали: Стихотворения и поэмы. М.: “Мол. гвардия”, 1980. – 190с.