«НЕЛЬЗЯ НЕ ВЕРИТЬ, НЕ ЛЮБИТЬ…»

Можно ли составить представление о человеке, если ты его никогда не видел, не сидел за одним столом, не смеялся и не плакал с ним вместе да и просто не перекинулся ни единым словом с глазу на глаз?
Можно, если это поэт. Вот и Марина Цветаева однажды воскликнула: «Есть ли у художника личная биография, кроме той, в ремесле?»

Поэт Виталий Серков живет в Сочи, я – в Москве. Обмен книгами да редкая переписка в интернете, то разгорающаяся, то затухающая на месяцы и даже годы – вот и всё наше общение. Но стихи порой говорят о человеке больше, чем он сам способен о себе рассказать. Виталий Серков не исключение. По его книгам, публикациям, представляю  Виталия Геннадьевича человеком редкой совестливости, внутреннего достоинства, жесточайшей требовательности к себе и своему творчеству и при этом постоянно сомневающимся в своём даре, избранности, праве говорить высоким языком поэзии.

Печали нет. Растерянность едва ли
Врасплох застанет на исходе дня
И в тишине покажется: позвали…
Подумаю; «Наверно, не меня…»

А ведь за плечами уже годы и годы работы с поэтическим словом, книги, выходившие в Краснодаре, Сочи, Таганроге, Вологде, публикации во множестве журналов и альманахов, победы в конкурсах, литературные премии. Но видно так уж устроен этот человек, что движет им не жажда славы, известности, а постоянная творческая неудовлетворённость, желание сказать своё и по-своему. Тут, конечно, и характер крестьянский, упрямый. Родом поэт из краёв вологодских.

Где печь да полати, а рядом – безмен,
Весов незатейливый предок,
И дни не отравлены ядом измен,
И смех беззаботный не редок.
И в старом овине стоят жернова,
А в горнице прялка с куделью…

Пастораль, однако в семье сельского кузнеца было восемь детей. Виталий – четвёртый среди них. И путь уже предначертан: вологодское ГПТУ, на полное государственное обеспечение. Но талантливый паренёк пробился дальше: в Ленинградское высшее военное училище железнодорожных войск и военных сообщений. И тут случилось то, что во многом определило его судьбу. Вот как сам он об этом вспоминает: «Курсантом военного училища обнаружил забытый кем-то в тумбочке лазарета сборник стихотворений Николая Рубцова «Подорожники». О, Господи! Чем они стали для человека, мысли и действия которого были регламентированы множеством требований, правил и установок, уставшего от них, вымотанного и подавленного болезнью и несвободой?!»

Рубцов, кстати, остался кумиром на всю жизнь, а поэзия стала не просто отдушиной в воинской службе, но как бы второй жизнью, часто более глубокой и яркой, чем та, что на виду.  Дослужился Серков до майора, помотался по стране, в Чечне побывал, испытал, как офицер, все унижения 90-х. Стихи его, помеченные этими годами, читать тяжело: такая в них боль, исповедальность, обречённость даже:

Я распят на кресте суеты, неудач и безверья.
Кровь стекает с души,- вы не верьте в бесплотность её.
Мне б завыть на луну от отчаянья, да ведь не зверь я.
А завою – так что ж? Лишь порадую этим зверьё.

Всё же пафос большинства этих стихотворений не в изображении тягот и бед, не в обличении новых хозяев жизни, а  в той строке, которая вынесена в заголовок: «Нельзя не верить, не любить…» Вера в Россию и русского человека, любовь к Родине большой и малой, женщине, с которой столько довелось испытать, даёт силы жить и счастье творить.

А перо поэта между тем обретает уверенность, ту лёгкость и чистоту, которая даётся талантом и годами упорного труда. Появляются венки сонетов, акростихи. Венки сонетов «Смута», «Венок Николаю Рубцову» исполнены виртуозно, полны удивительных прозрений.  Но время, увы, глухое, даже сами поэты не читают друг друга, что уж говорить о широком читательском отклике… Однако, это не относится к самому Серкову. Он-то как раз коллег читает, причём, вдумчиво и профессионально. Именно в эти годы появляются в печати его глубокие литературно-критические статьи о творчестве Евгения Семичева, Николая Зиновьева, Дианы Кан, Евгения Юшина, Надежды Мирошниченко, Николая Луканова, Валерия Хатюшина…

Нельзя не сказать о ещё одной ипостаси поэта: он мастер пародии – едкой, хлёсткой, неизменно вызывающей смех. И смех этот очистительный, несмотря на очевидные обиды подвергшихся публичному осмеянию. Благо, недостатка в кандидатурах пока не ощущается.

Неожиданно, за несколько лет до своего юбилея поэт Виталий Серков замолчал: нет новых публикаций. На мой взгляд, молчание – акт творческий: душа созревает для новых открытий и озарений. Да поэт и сам это чувствует:

Утро глянет светлеющим оком.
Ветер станет калитку качать.
О любви, о разлуке, о многом
Мы, счастливые, будем молчать.

Уверен: после молчания мы ещё услышим новое поэтическое слово Виталия Серкова, но и то что им сделано в русской поэзии за минувшие годы, заслуживает уважения и признания.

Виктор КИРЮШИН
Поэт, секретарь Союза писателей России.

Виталий СЕРКОВ

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ПОЭТЫ
Сказать о всех: «От Бога!» -
Душою покривить.
И всё-таки эпоха
Сумела боль привить.

Пути крутила заметь,
В овраг толкала мгла.
Спасая души, память
Беду перемогла.

Во тьме перекликаясь,
Не всех смогли сберечь,
Но шли, греша и каясь,
Храня родную речь.

Пусть мы провинциалы,
Поэты без имён –
Идут инициалы
За нами в глубь времён.

Когда-нибудь потомки
Отыщут письмена,
И выйдут сквозь потёмки
К ним наши имена.

* * *
Голубем в окно стучится ночь,
Превращаясь в чёрную ворону.
Чем же я смогу тебе помочь?
Разве – тишину твою не трону.

Погляжу сквозь толстое стекло,
Взглядом крылья трепетно поглажу
И увижу: время потекло,
Унося житейскую поклажу.

Вместе с ним и мне по жизни течь,
Суету вовек возненавидев,
И пытаться душу уберечь,
Никого напрасно не обидев.

* * *
Пусть вы о нас не слышали пока –
Нет нашей диспозиции на карте.
Мы – воины засадного полка,
Не мыслящие службы в арьергарде.

Наш полк, как никогда, необходим.
Мы вступим в бой однажды поневоле,
Но политое русской кровью поле
Врагам за серебро не отдадим.

Самарский, вологодский ли, тверской –
Не падки на чины и эполеты,
Но Дух, что нам оставил князь Донской,
В душе храним, поскольку мы – поэты.

Мы знаем цель засадного полка.
Мы – скрытая опора авангарда.
Враги о нас не ведают пока,
А значит – и не бита наша карта.

* * *
Наверное, критики будут не в духе,
Когда прочитают вот эти стихи.
Я их посвятил деревенской старухе,
Чьё детство и юность прошли при разрухе,
А жизнь утекла, как вода со стрехи.

Замужество, вдовство и тяготы быта…
Оставим за кадром причуды судьбы.
Лишь вспомним, что дочь её зверски убита,
И сыном нелёгкая чаша испита,
А счастье ушло, словно дым из трубы.

Глядит из окошка она на дорогу.
Машины мелькают одна за одной.
Есть хлеб и картошка, и то – слава Богу,
Да внук помогает еще понемногу,
Нет-нет, да и явится на выходной.

Спроси у неё, как живёт – «А неплохо, -
Ответит, - и хуже живут старики».
Поднимется, ляжет ли с именем Бога –
Недолго ей ждать до последнего вздоха.
Уж лодочник ждёт за изгибом Реки…

* * *
И молодость давно отликовала,
И скрыл туман забытые мечты,
Но глянешь из окошка: подковала
Луна Стрельца – и радуешься ты.

И, вроде, всё уж намертво забыто.
«Да всё ли было?» - думается вскользь.
Одно крыло любовью перебито,
Другим крылом взмахнуть не довелось.

Печали нет. Растерянность едва ли
Врасплох застанет на исходе дня.
И в тишине покажется: позвали…
Подумаю: «Наверно, не меня…»

* * *
Я мало жил в родительском дому.
Не кто-нибудь – отец виной тому.
Был продан дом и в одночасье сгинул,
Согрев завод, он вылетел в трубу,
И вскоре я родной предел покинул.
Теперь прошёл я множество дорог –
И ноги сбил, и до костей продрог.
«Да что нам стоит…?!» - много раз ершился,
Но, дабы не ворочаться в гробу,
Свой дом построить так и не решился…

* * *
Мне хотелось бы неистово
Верить в то, что жизнь чиста,
И начать наутро с чистого
И поступка, и листа.

Но в сплошных помарках корчится
День, мечту мою круша;
Ждёт, когда всё это кончится,
Утомлённая душа.

И в отчаянье качается,
И скорбит, но я привык…
Хорошо, что не кончается
Странной жизни черновик.

* * *
Дожди почти без перерыва
Недели три, как из ведра,
Полощут поле у обрыва –
Разверзлась чёрная дыра…

Налился колос – стебли гнутся,
Их всё труднее поднимать,
И мужики в сердцах ругнутся
И в «мать», и, даже в «перемать».

С утра заедут и с обеда,
И так, и сяк пытаясь жать.
«Всё, братцы, песня наша спета,
Без комбикорма скот держать…»

Сколь ни пытайся, этой тайны
Мне не раскрыть за жизнь мою:
Тридцатилетние комбайны,
Буксуя, едут по жнивью.

«Хотя бы Он в процесс вмешался…», -
Бросаю взгляд за облака.
…На чём бы шаткий мир держался
Без мужика?

* * *
Бывали биты мы и рваны,
Когда брели по льду реки,
А нам кричали: «Эй, Иваны,
Куда вы прётесь, дураки?!»

В ответ неслось с весёлой грустью:
«Туда бредём, где вас нема,
Где русский дух и пахнет Русью –
Претит нам всякая тюрьма…»

Прошли по Волге и по Каме,
Хоть знали: правды нет в ногах…
…И назывались дураками,
Да и остались в дураках!

* * *
Ты вернёшься глубокою ночью –
Вся спокойствие, нега и тишь.
В первый раз я увижу воочью,
Как страдаешь и горько грустишь.

Затаишься ты рядышком, словно
Птица-галка на тёплой трубе,
И не вспомнишь жестокое слово,
Что в запале я бросил тебе.

Утро глянет светлеющим оком.
Ветер станет калитку качать.
О любви, о разлуке, о многом
Мы, счастливые, будем молчать.

* * *
               Николаю Ивеншеву
Я знаю жизнь, она – трясина,
Непросто в ней нащупать твердь
И удержать родного сына,
Когда идёт по следу смерть.

Нас время долго колотило,
И верой мы обожжены,
Что, если тверди не хватило,
Мы сами твердью стать должны.

Должны. Но есть и воля божья,
И Богом так заведено,
Что мрак и хляби бездорожья
Не всем осилить суждено.

Хоть жутковата эта тайна,
Но с каждым днём понятней мне,
Что нам даются испытанья
По силе, а не по вине.