* * *
Скрипит вселенская рессора,
Повозка времени скрипит.
Меж сном и явью нет зазора,
И потому весь мир не спит.

Достигший перенаселенья
На всей земле,
                  он ждёт, когда
Начнётся светопреставленье,
Взорвутся скалы и вода.

Взовьётся лавою Везувий,
Проглотит старца и раба.
И никого не образумит
Помпеи гибельной судьба.

Не станет силы у природы
Спасти народы и леса.
И будет много всем свободы
Уйти навечно в небеса.

С ЧЕХОВЫМ
Опять по небу длинно-длинно
Плывут живые облака.
– Откуда вы?
– Из Сахалина! –
Как будто выпали слова.

Неужто с острова? Оттуда,
Где шёл я с Чеховым в туман,
И сполохом большого чуда
В меня вливался океан.

Он – то разнузданный,
                        то льстивый
Щенком ложился подле ног.
А Чехов тихий, не спесивый,
Мне говорил: «Суров восток,

Порой жесток. Тут не до смеха.
Я с ним пытаюсь говорить…»
И замолкал смиренный Чехов,
Забывший спорить и острить.

Мы с ним по берегу бродили,
Где в синеве закат дрожал…
Как будто в норы заходили,
В землянки хмурых каторжан.

Он знал их многих. Перепиской
Он занимался много дней,
Лечил, расспрашивал о близких
И становился им родней,

Чем те, кто дома ожидали,
Или не ждали: время – дым…
Но видел Бог – они страдали,
И Чехова направил к ним.

СНЕГОПАД
Был свет на улице потушен…
Вдруг с неба рухнул снегопад.
Ах, нет! С небес летели души
Убитых на войне солдат.

Я думал, что летят снежинки,
Минуя Лондон, Амстердам,
А это души, как пушинки,
Летели к русским городам.

Летели души и искрились,
Дымились рощи и поля.
Их было столько, что покрылась
Летучим саваном земля.

Я видел – это были жизни
Солдат, погибших на войне.
И дрожь прошла по всей Отчизне,
И болью вскрикнула во мне.

* * *
Я себя совершенно не знаю,
Может, чернь – я,
                  а, может быть, – знать.
Среди многих и прочих, страдая,
Я пытаюсь себя распознать.

Я себя совершенно не знаю
И гадаю порою: кто я?
А любовь моя – рана сквозная,
А любовь – гильотина моя.

Я себя совершенно не знаю,
Постигаю себя каждый день.
Рядом – кто-то… Ты кто, дорогая?
– Я твоя безутешная тень.

У меня покосилось сознанье,
И сказал я себе или всем:
– Я себя совершенно не знаю
А тебя я не знаю совсем.

И ответила тень: – Я похожа
На тебя всею кровью своей,
Всею болью,
         любовью,
                  всей кожей.
И тогда-то поверил я ей…

ПРИНЦИП СЛУЧАЙНОСТИ
Какое сиянье, какая случайность
Нас бросили в этот туманный рассвет?
Мы будто бы раньше
                  с тобой не встречались,
Но ты меня знала, а я тебя – нет.

Ты мне говорила, а время молчало.
Но ты подготовила встречу в душе…
Она в те часы началась не сначала,
А сразу – стремглав – с середины уже.

Так ты ощущала, и я так подумал…
Ведь это не важно: не видеть, не знать.
Господним предвестием с неба подуло,
Что надо случайность,
                  как данность признать.

И ты не гляди на меня так печально,
Не прячь своих слёз и родного лица.
Ничто на земле не бывает случайным,
Ничто не случится без воли Творца.

ВОРОНА
Издалека она летела,
Дрожали чёрные крыла,
Несла своё воронье дело,
Да так, что каркать не могла.

Скажи, ворона, ты стремилась
Меня найти, меня узнать.
Какую оказать мне милость?
Клевать летела иль спасать?

Останови воронье дело,
Свой странный лёт останови.
Что ты сказала? Ты хотела
Признаться мне в своей любви?

Да, это странно. Очень странно.
Ворона, ты в своём уме?
Ты нанесла такую рану
Моей тоске, моей зиме.

Я до сих пор сижу, гадаю:
Как много на земле ворон,
Но лишь одна не улетает,
Кричит: – Люблю!
                  И я влюблён…

Прощай, ворона! Я не трону
Твои разбитые крыла.
Но буду помнить ту ворону,
Что мне любовь свою несла.

* * *
Метёт метель, и птица-тройка
Летит по Родине моей.
Опять луна, опять попойка,
Ямщик меняет лошадей.

И мы летим по дальним, белым,
В сугробах спрятанным лугам,
По рощам звонким, индевелым,
И цепенеющим снегам.

Вдали кабак мерцает сладко,
Мороз ударил или свет.
– Ямщик, скажи мне для порядка,
Попойка будет или нет?

– Пойдёмте, барин, разберётесь, –
Он говорит, сквозь ночь дыша, –
А если снова вдруг напьётесь,
То будем ехать, не спеша.

Мы обустроились, согрелись
Среди свечей, лампад, острот.
Ах, Боже мой! Какая прелесть!
Красотка водку подаёт

И глухаря, и пива кружки…
Как эту прелесть не любить!
И я подумал, что я – Пушкин.
Как славно – Пушкиным побыть.

Моя не просыхает глотка,
Я пью, я рею в облаках.
…А утром юная красотка
Проснулась у меня в руках.

ИМПРОВИЗАЦИЯ
Меня умоляли тромбон и гитара
Найти ту мелодию, что из глуши,
Взлетит, как влюблённому сердцу подарок,
Как песня таинственной русской души.

Меня призывала красавица-флейта
Найти ту распевку, тот искренний тон,
Где музыка пальцев напомнит мне чей-то
Беспамятный голос, а может быть стон.

Меня призывала волшебная арфа
В тиши из неё трепетанье извлечь.
Как гибкая дева по имени Марфа,
Она не сдержала летучую речь.

Над смыслом и вымыслом плыли виденья,
И я отзывался в скрипичном ключе,
Когда обнажалась душа песнопенья,
И скрипка рыдала на верном плече.

ВОСЬМИТОМНИК БЛОКА
Неужто я – предатель Блока?
Я путь свой к Блоку начертал,
С ним был и жил. Я видел Бога!
Но как-то бедствовал жестоко,
Чуть было Блока не продал.

Его могучий восьмитомник
Уже в коробку отгрузил,
Уже отправил на подъёмник,
Но Блок – учитель мой и скромник –
Мне из коробки погрозил.

Нет, не грозил! Но я увидел,
Как он плечами вдруг поник.
Неужто Блока я обидел?
И я – себя возненавидел
И – неуклюжий грузовик.

Прости меня, великий гений!
Я, как летучую звезду,
Без колебаний и сомнений
Твоё собранье сочинений
Догнал и сдёрнул на ходу.

Мой восьмитомник, обещаю
Хранить, как тайну, твой огонь,
Где Незнакомка очищает,
И мне грехи мои прощает
Христа пробитая ладонь.

* * *
Не упасть бы, не разбиться
Посреди разломов дня.
Расхитители, убийцы
Тайно смотрят на меня.

Им неведомо, наверно,
Что испытан я собой,
И надеждою безмерной,
И бессмертною судьбой.

Что ведёт меня прямая
Сквозь разломы бытия.
…Я-то знаю, понимаю:
Для врагов – загадка я.

* * *
Я – русского мира поборник,
Пришедший к нему на века.
Я – стражник, радетель и дворник
Живого его языка.

Я равным той силе не буду,
Что тайной гудит в языке,
Но рад я великому чуду,
Что светит в библейской строке.

ТАТЬЯНА ПЕТРОВА
Не смею Господнего слова
Коснуться, но вечных красот
Коснётся Татьяна Петрова
И тайных достигнет высот.

Ей ведома сила полёта
Романса, его глубины,
Тоски и душевного гнёта,
И вещей сердечной струны.

Она – изваянье оплота,
Надежда простой голытьбы,
И свет, что идёт от киота
До сердца народной судьбы.

ЯСТРЕБ
Раздался в небе клёкот ястребиный,
Перечеркнул небесный окоём,
И ястреб, словно роковой убийца,
Вдруг вырвал сердце бедное моё.

Схватил, понёс над чёрными полями,
Над пылью трактов, пеной городов.
Из сердца – в небе – исходило пламя.
Я умереть, казалось, был готов.

Но вдруг с земли
                  раздался верный выстрел…
Я знал, я чуял, что стреляла ты,
И пуля небо рассекла со свистом,
И ястреб рухнул с белой высоты.

Я жизнь терял, я умирал как будто,
Среди железных вышек и людей,
Жизнь сорвала, как паутину, путы,
И сердце мне вернула из когтей.

РЖАВЧИНА
Она величава, она из металла,
Покрытого рыжим налётом, как кровь,
Но с кровью соперничать ей не пристало,
Ей – ржавчине – горы металла готовь.

И ржавчина жадно железо глотала
Своим кровожадным, жирующим ртом,
Железные жилы державы хватала,
И ела державу, блевала потом.

Она не звенела, она не дрожала,
Она не умела любить и рожать.
Топорщила жабры, в болота бежала,
Чтоб плуг заржавевший в объятьях зажать.

В её безудержной, ликующей глотке,
Века пропадали с десятком нулей.
Она разъедала мосты и подлодки,
И жизнь утонувших давно кораблей.

Ей – ржавчине – горя народного мало,
Она – несусветная, ржавая власть,
Она поезда и заводы сжирала,
Чтоб нам в эту ржавчину лечь и пропасть.

Но вот она цепи объятий разжала,
Мир хрупнул костями, обуглилась мгла.
И нашей железной державы не стало,
По космосу ржавая жижа текла.

* * *
Как шатки мостки, как лесные поляны
Меня окружают, в свой полдень зовут.
В деревне рыдают и воют полканы,
Простите, полканы! Здесь мир и уют.

И лéса живые, могучие складки
Меня принимают, мол, опытный, свой.
Мостки над рекою знакомы и шатки,
И кедры шумят над моей головой.

Я весь на виду у родимых пригорков,
У тёмного калтуса, нежных болот,
Осиною пахнет тепло и прогоркло,
И сбиться с пути мне тайга не даёт.

Закат предо мною от жара сгорает,
Трепещет рябина и плачет желна.
Здесь родина светит и не умирает,
Любовью и трепетом жизни полна.

* * *
Катится жизнь моя по переулкам
Доли моей, моей странной судьбы.
Катится время то тихо, то гулко,
Мимо проносятся тучи, гробы,

Женщины-омуты, тёмные годы,
Нежные связи, пустые дома,
Остовы леса, небесные своды…
Катится в омут Россия сама.

Я цепенею под свисты и гулы
Вёсен летящих, немеющих зим,
Боли народа. Свело мои скулы
Странным предвестьем
                  ночных Хиросим.

* * *
Сыплет черёмуха палевым цветом,
Сыплется каждый её лепесток.
Если бы не был я нежным поэтом,
Я бы тоски и любви не исторг

К небу и полю, к дремучему лесу,
Что истязает подлец-человек.
Палит тайгу, превращается в беса
Жжёт свои лёгкие, губит свой век.

Плачет земля и кровавит рябиною
Стёжки-дорожки, дымится тайга…
Родина милая, неистребимая,
Не умирай под напором врага.

Суть человечества падшего странная,
К смерти оно совершило бросок…
Не уходи, моя роща желанная,
В тёмную небыль и в мёртвый песок.

* * *
                Узнаю тебя, жизнь, принимаю
                И приветствую звоном щита…
                                         Александр Блок
И снова галки и вороны
Слетаются, галдят о том,
Что я лежу в траве зелёной
С пробитым сердцем и щитом.

Мой щит пробит, пробито сердце,
И я лежу среди равнин.
О, где мои единоверцы?
На поле битвы я один.

А поле древнее разрыто
Стремниной вражеских копыт,
И войско русское разбито,
И даже лунный диск убит.

Как грают галки и вороны!
Волками стелятся точь-в-точь.
Россия, твоего урона
В седой степи не превозмочь.

Неужто, нет уже спасенья,
Моя земля, моя страна.
В Господний праздник Вознесенья,
Земля, ты будешь спасена!

Вздохнула жизнь и наклонилась
Над бедной Русью, надо мной,
И сердце новое забилось
Во мне под новою луной.

* * *
Ах, Боже мой! Исчезло лето.
Я просыпаюсь в темноте.
Ищу застывшие предметы,
Шепчу себе: – Не то, не те,

С которыми так просто было
Творить и приникать к листу,
Их что-то ночью изменило,
Они впитали темноту.

Тьма съела дом, калитку, рощу,
А в доме – книги и цветы.
Пытаюсь их найти на ощупь,
Извлечь из плотной темноты.

Но мне предметы не даются:
Ни карандаш, ни плоть листа.
Никак стихи не удаются,
Их поглотила темнота.

Я ждал, когда стремительное чудо
Замедлит шаг, замедлит свой полёт.
Смотрел и ждал,
                  надеялся, покуда
Не разобьётся сердце – мой пилот.

ОСИНА
Ночью в окно мне тревожно стучала осина:
Грезилось ей, что она – моя младшая дочь.
Я припадал к ней, но время меня уносило…
Вслед голосила осина сквозь тёмную ночь.

С белой луны опадали последние листья,
В серой степи тарбаганы кричали с утра.
Битвы – меня – возвращали к осине –
                                    продлиться,
Греться душой у её золотого костра.

Будь же, осина, моею стозвонною силой,
Сбей с меня темень и жадные вопли врагов.
Больно тебе, моя горькая дева-осина,
Вместе со мной умирать среди чёрных оков.

Словом пристрастным пронзила мне душу осина:
«Бейся с Иудой, ты сможешь его превозмочь.
Бейся и помни, во мне твоя крестная сила.
Помни, что я – твоя самая младшая дочь?»

ОСЕНЬ-ЛЮБОВЬ
(триптих)
1
Осень, родня моя! Буйная, знойная осень!
Кровосмешенье багровой и жёлтой листвы.
Тайна и спесь. Всё смешалось,
                  всё близости просит,
И поцелуев, и сладкой истомы травы.

Осень-любовь, не гляди на меня в изумленье,
С бритвой опасной лечу на восторге любви.
Осень-любовь,
                  сохрани эти годы-мгновенья,
Чтобы измазать меня в своей сладкой крови.

2
Я люблю тебя, осень! Ты рыжая и золотая,
Ты мне стоны свои,
                  свою жгучую страсть сбереги.
Я в тебе уже весь, я в изгибах твоих пропадаю,
Только ты меня жди и спаси на пороге пурги.
Там зима упадёт на тебя – загорелую, осень,
И, наверно, сгорит от багрянца рябины твоей.
Это вьюга меня по лыжне звездопада уносит,
Но я снова с тобой,
                  хоть и жить мне на небе вольней.

3
Разожгу свою душу среди белопенного поля,
Где кочуют снега и где мыши в соломе снуют.
Разве осень ушла?
                  Разве нет уже счастья и боли?
А на небе созвездья о доле небесной поют.

Осень, где ты сейчас? Я тебе освещаю дорогу
Своим рыжим огнём,
                  источающим пламень души.
Выйди, осень-любовь, из-под снега до Бога!
Ты спасала меня! Я спасаю тебя! Поспеши!

ПАРАД ПЛАНЕТ
Твой шаг ко мне – и радость, и вниманье,
Где я, как будто, святорусский князь.
Твой шаг ко мне – земное бытованье
И некая космическая связь.

Я различаю многоцветный голос,
Где ласточки живут среди высот.
В веках небесная раскрылась полость,
Ты выпала из неземных красот.

В огне моё расплавилось сомненье,
Исчезла неизбывность бытия.
И понял я: есть высшее стремленье
Создать тебя, и это был бы – «Я».

Я – это ты. Так выпало на картах.
И звёзды не воздвигли слово «НЕТ».
И выстрел был. Ты сорвалась со старта.
И в небе начался Парад Планет!

ДОСТОЕВСКИЙ НА КАТОРГЕ
«...я там себя понял, голубчик... Христа понял... русского человека понял и почувствовал, что и я сам русский, что я один из русского народа. Все мои самые лучшие мысли приходили тогда в голову, теперь они только возвращаются, да и то не так ясно».
Фёдор Михайлович Достоевский
( из письма Владимиру Соловьёву)

Тобольска гул. Пропал из виду Невский.
Позёмка выла посреди времён.
Из Петербурга прибыл Достоевский,
Вернее, был в застенки привезён.

Тобольск и Омск. Четыре долгих года
Он в тюрьмах вопрошает сам себя:
Что есть душа? Чем стала несвобода
В его судьбе? Как выживать, скорбя?

Он будет жить суровой снежной далью,
Евангелием тёплым и родным,
Подаренным Фонвизиной Натальей…
Здесь Достоевский вызревал иным:

Не псом побитым вовсе, не страдальцем,
Невзгоды собирающим в клубок.
Он пребывал Господним постояльцем,
К нему на нарах прикасался Бог.

А каторжане – воры и убийцы,
Непостижимый, подневольный сброд:
Не толстосумы и не кровопийцы,
А кровный, русский, страждущий народ.

Да, каторга ломала самых дерзких,
Тюрьма – страшнее язвы моровой.
Но здесь, в тюрьме, родился Достоевский –
Великий гений мысли мировой.

ВИКТОР АСТАФЬЕВ
Всё ещё впереди! Как не вспомнить Белова,
Цепким взором смотрящего в тёмную даль.
И Астафьева, длившего радугу слова,
И Рубцова, дарившего миру печаль.

…Мы не знали, что будет сегодня и завтра.
Перестройка громила Советский Союз.
Это понял Белов! Это видел Астафьев,
Но оставил сомненья последнего груз,

Где тревожны желанья, печали разлиты,
Где в астафьевском слове иной разворот:
Воевавшие – прокляты или убиты,
Виноват перед Богом весь русский народ.

У народной души столько скорби и вмятин,
Не воспрянет душа, как в крови батальон.
Столько чёрных нашли мы у русского пятен –
Никогда от вины не оправится он.

Что ещё нам сказал на прощанье Астафьев?
Что ему посветило в последние дни?
Он ушёл одинок! Ни Белова, представьте,
Ни Распутина рядом. Ушли и они…

Был Астафьев не прост. Уходил, как на дыбу.
Стяги славы своей по земле разметал.
Но мы помним его «Звездопад» и «Царь-рыбу»,
Матерок-говорок и во взгляде металл.

…Тектонический взрыв русской доли и боли –
Раскатился по склонам любви и потерь.
Всё мы помним и все – наши сыграны роли.
Где мы? Кто мы на свете? – не знаем теперь.

Русской прозы воздвигнута Красная книга,
Где Астафьев – одно из гремучих имён.
Тектонический сдвиг. Среди этого сдвига
Мы отвесим ему свой Последний Поклон!

АЛЕКСАНДР ВАМПИЛОВ
В небесах облака. Там укрылся Вампилов –
Во Господних селеньях, на райских лугах.
А родная земля – Александра любила,
Не желала никак, чтоб он жил в облаках.

Вот родной Кутулик. Посмотри и послушай:
Над родною землёй свет небесный разлит,
Снег скрипит во дворе,
                  как скрипит волокуша,
На которой он сено в Алари копнит.

Никуда от сибирских просторов не деться,
Никуда не уйти из родного двора.
Прозвенело, как лето сверкнувшее, детство,
За собою позвали Байкал, Ангара.

Из печали к нему птица Сирин летела,
Мельпомена за пьесою пьесу несла.
А со сцены волна, будто сабля свистела,
Полюбила сперва, а потом предала.

Шквал судьбы налетел,
                  как стремительный коршун,
Полыхнул из байкальской расщелины свет.
И Вампилов погиб меж грядущим и прошлым,
Будто пал со скалы своих зримых побед.

…Нынче бредит театр извращённой потехой,
Исчезает – тревогу хранящая – мысль.
Но Вампилов сияет не сбитою вехой,
Где высокие русские смыслы сошлись.

БОЛЬ
Ты где-то реяла в ночи,
В глубинах рая или ада
И мне кричала: – Не молчи!
А я молчал и в бездну падал.

Твердела ночь и жизни соль,
Во мне звенел твой дерзкий голос.
Я ощущал такую боль,
Как будто сердце раскололось.

Казалось, что не унести
Мне тяжкой боли.
Жизнь пропала.
И вдруг откуда-то «Прости!»
Сверкнуло и у ног упало.

Я еле двигался в ночи,
Боль из души не уходила.
Ты мне шептала: – Не молчи!
Ведь я тебя всегда любила.

Заря разлилась из горсти
Живых небес. Ушла тревога.
Услышал я твоё «Прости…»
И счастье выпросил у Бога.

* * *
Ты мне нужней день ото дня:
В земной тиши, в живом полёте.
Ты вырастала из меня,
Из сердца нежного, из плоти.

Ты выбегала, как ручей,
Навстречу мне весной гремучей.
…Среди летучих дней, ночей
Нас обуял безумный случай.

Тобою ранен я насквозь,
Ты сто веков меня любила…
И потому – земная ось
Одним ударом нас пробила.

БЕСКРЫЛЫЙ АНГЕЛ
– Где ты, Россия, и где ты, Москва? –
В небе врагами зажатый,
Это бросает на ветер слова
Ангел с последней гранатой…
Юрий Кузнецов

1
В штольнях века плыли наркоманки,
Пел уродец или Божий птах.
По России шёл бескрылый Ангел
В синяках, коростах и шипах.

Покрывалось время серой пылью,
Всюду билась дольняя печаль.
– Где, бескрылый,
                  потерял ты крылья? –
Чёрный Демон Ангелу кричал.

– Эй, пернатый!
                  Что ты ходишь-бродишь?
Не летаешь в Божьих небесах? –
Раздавались голоса в народе,
И звучала горечь в голосах…

Ангел, видно, многого не помнил,
Он смотрел в тревоге на людей.
Крыльев нет – он это сразу понял,
Где найти их – не было идей…

Перед ним Москва огнём горела,
На Арбате шёл воров парад.
И вдали до самого предела
Простирался современный ад.

2
Ангел вспомнил: вечером остылым
Он спустился с облачных небес…
Это где-то над Полтавой было,
Мимо мчался торопливый бес.

Всё, как будто, рядом, близ Диканьки,
Но среди размолотой земли
Пахло чёрным порохом и танки
По дорогам Украины шли.

И не пел Боян, а пуля пела,
Разрывался гробовой снаряд.
Ангел посмотрел оторопело
На убитых хлопцев, лёгших в ряд.

Он увидел мир несовершенный,
Понял: что-то на земле не так…
Закричал, как будто оглашенный,
И пошёл с гранатою на танк…

…Он очнулся в тёмных катакомбах,
Его били много дней подряд.
Ангел жил, но превратился в зомби,
Его крылья оторвал снаряд.

А когда во тьме его подняли,
Он бескровен был и очень плох.
На «укропа» ночью обменяли
У ручья, который пересох.

…Покрывалось время чёрной пылью,
Мир тяжёлой злобой истекал.
Видел я: меж небылью и былью
Ангел крылья белые искал.